Повесть первая. "Оккиалино" - то есть микроскоп

'Оккиалино' - то есть микроскоп

Началось с того, что в 1610 году сорокашестилетний профессор математики Падуанского университета Галилео Галилей сконструировал микроскоп.

В 1610 году еще многие университетские профессора, в том числе и математики, особенно итальянские и, в частности, падуанские, носили рясы: черные, серые, белые - августинские, францисканские, доминиканские, прочие. А профессорам-мирянам надлежало расхаживать по улицам в мантиях, чтоб всем было видно, к какой почетной корпорации они принадлежат и как блюдут ее традиции. Однако профессор Галилей был не только не монах, а человек совсем светский. Любил Марину Гамба. Любил застолье.?

Любил гостей. Играл им на лютне. Подстригал бороду - правда не клинышком, по моде, а лопаткой, потому что лицо широкое. Носил вместо мантии короткий полукафтан с таким огромным накрахмаленным воротником, что голова выглядела, как на блюде. К слову говоря, такое платье было куда удобнее и рясы и мантии. И уж во всяком случае, в нем легче было взбираться на верхние площадки самых высоких в городе башен, а Галилей, хоть, казалось, уже не мальчик, да и воспаление суставов у него всю жизнь, непременно туда взбирался, чтобы показывать своим ученикам разные опыты, без которых просто не представлял себе науку,- например, без наглядного доказательства, что скорость падения любого тела - металлического, деревянного, стеклянного, любого,- не зависит от его веса.

Сначала он сообразил это. А потом доказал, и уж это-то значило, что он поднял руку на самого Аристотеля Стагирита, чьи древние суждения были в те дни официальной последней инстанцией истины. Они же гласили, что тяжелый камень с очевидностью падает быстрее легкого лепестка или перышка.

1

...Стоило только нанятым носильщикам втащить на площадку "падающей башни" двухсотфунтовое - центнер по-нашему - чугунное пушечное ядро и самому Галилею прихватить другое, маленькое, всего в полфунта свинцовое ядрышко от кулеврины, или, что то же, пищали, а затем впервые в своей жизни сбросить их в одно и то же мгновение вниз,- и через миг после их удара о мостовую по ликующим крикам учеников стало ясно, что открытие свершилось.

Но как вы заметили, Галилей впервые ставил такой опыт не в Падуе, а в Пизе на знаменитой накренившейся колокольне - несколькими годами раньше он преподавал математику в тамошнем университете. И не все ликовали после того опыта - профессора освистали его, когда он опустился на землю. Профессора возмущались, что он ведет себя как уличный жонглер и позорит честь мантии. И конечно же, если у жонглера что-то упало не так, как должно падать по науке, это не могло их заставить перестать верить самому Аристотелю.

А он очень любил повторять свои опыты и радовался, что все выходит всегда одинаково - любой истинный естествоиспытатель получает наслаждение, когда результат всякий раз послушно повторяется: значит, результат верен и верен закон, который до него никто не знал! Вот это и было в Галилее главным и помогло ему создать еще теорию маятника, сконструировать пропорциональный циркуль и водоподъемную машину, открыть закон инерции, сформулировать принцип относительности, положить вслед за Коперником начало современной астрономии и, кроме всего этого, придумать в 1610 году микроскоп.

Впрочем, конструировал-то он, собственно говоря, "оккиале" или "новые очки" - так итальянцы называли тогда зрительную трубу. Но год спустя среди других усовершенствований, над которыми он бился, Галилею пришло в голову так поставить линзы в зрительной трубе, чтобы они увеличивали не изображения кораблей, вплывающих в бухту, или лунных гор, находящихся вон как далеко, а самые маленькие, можно сказать, ничтожные предметы, положенные прямо перед объективом прибора. Его микроскоп был не новым самостоятельным изобретением, а видоизменением, модификацией предыдущего инструмента. Первое решение было очень простым: он увеличил расстояние между линзами то ли в полтора, то ли в два раза. Правда, для этого пришлось удлинить трубу. Длина его первого телескопа была 2 метра 39 сантиметров. А первого микроскопа - то ли три с половиной метра, то ли пять.

И вообще-то Галилею по его делам и замыслам ни к чему было в 1608-1610 годах заниматься конструированием зрительных труб. Ему надо было заканчивать "Трактат о движении", плод двадцатилетних наблюдений, опытов и непрестанного думания, основу основ будущей классической механики - то, с чего теперь начинаются учебники. И еще ему надо было написать о своих опытах с магнитом и о сопротивлении твердых тел разрушению. Но у него на плечах была семья: мать - довольно капризная, две младшие сестры, младший непутевый брат, любимая незаконная жена, которая не хотела считать денег, траченных на платья и украшения, и маленькие незаконные любимые дети. Галилей говорил Марине, что он, как порядочный человек, по обычаю обязан сначала устроить судьбу своих сестер, а потом уже устраивать собственную, поэтому прежде чем не будут выданы замуж сестры, он не может с Мариной венчаться. Потом он не мог с ней повенчаться, пока не вылезет из долгов, ибо сестер оп замуж выдал, но все деньги, пошедшие им в приданое, были тоже взяты в долг. Ростовщики не давали покоя. Свое профессорское жалованье он выпрашивал за год вперед. Набирал в частные ученики молодых аристократов и держал их у себя в доме на пансионе. Даже открыл мастерскую, где нанятые им мастера изготовляли по заказам разные приборы. Но пансионеры и мастерская дел не поправили. А Марина твердила, что ей надоели сплетни и косые взгляды, какие доставались тогда невенчанным женам, лучше бы ей выйти замуж за кого-нибудь другого "по-человечески". Вот в это-то время, в конце 1608 года, до Венецианской республики, которая владела городом Падуей, и докатилось известие, что в Голландии изобретены зрительные трубы.

2

"Очковых дел мастера" - сразу двое - Иоанн Липперсгей из Мидлбурга и Якоб Адриансен по прозвищу Мециус из Алькмаара привезли в Гаагу изготовленные ими "перспективные трубы" в конце сентября 1608 года. Но пока они добивались, каждый для себя, от Генеральных Штатов исключительной привилегии на право изготовлять и продавать такие трубы, пока убеждали чиновников, что новый инструмент чрезвычайно важен для военного и военно-морского дела, и пока каждый из них доказывал в столице, что только он, а не его конкурент обладает подлинным секретом изобретения, венецианской синьории все стало известно уже в октябре, и французский посол при Генеральных Штатах ухитрился такую трубу просто приобрести для своего короля.

А в синьории высокий пост занимал друг Галилея, образованный монах Паоло Сарпи, который с юности очень интересовался наукой, особенно оптикой, и даже сам в свое время пытался построить увеличительный прибор из параболических линз - увы, неудачно, ибо он выбрал не те линзы: надо бы простые, сферические. Донесение о голландских "новых очках" попало, конечно, к Сарпи. Да и сам Галилей получил из Парижа письмо от одного знакомого. Там, оказывается, зрительные трубы стали уже продавать на одном из мостов через Сену. Знакомый Галилея держал изобретение в собственных руках: это труба из белой жести, длиной чуть больше фута, на каждом из концов ее по стеклу для очков. Стекла не одинаковы, и они - да, да! - создают увеличенные изображения домов, деревьев, лошадей, людей. Правда, не совсем четкие. И Галилей как истый физик быстро рассудил, что в трубе, видимо, установлены плоско-выпуклая и плоско-вогнутая линзы и как обе эти линзы должны быть взаимно расположены - он же знал законы преломления луча на сферических поверхностях! Он все прикинул на чертежике, заказал мастеру-оптику Бацци отшлифовать выпуклую и вогнутую линзы и сделать из свинцового листа корпус и стал обладателем зрительной трубы, увеличивающей изображение в три раза. Все получилось по расчету, думать об этом дальше было ни к чему, можно было воротиться к своим делам, ученикам, заботам, долгам, а главное - к трактату о движении.

Но тут некий чужестранец - не будем засорять память лишним именем - вдруг явился в Венецию и предложил продать республике за тысячу цехинов увеличительную трубу, им будто бы изобретенную, а главное, ее секрет, дабы венецианские мастера могли затем оснастить такими трубами весь флот и армию: капитаны смогут издали различать чужие корабли, рассматривать чужие берега, а военачальники - чужие позиции, чем тотчас приобретут неизмеримые преимущества перед неприятелем. Тысячу золотых чуть было не заплатили - Сарпи было поручено немедля разобраться в этом деле. Но хотя прибор чужестранца действительно приближал далекие предметы, изображение получалось таким нечетким, что Сарпи усомнился, удастся ли сквозь эту дудку вообще отличить турецкую боевую галеру от своей, венецианской. А хозяин прибора держался глупо: он не позволял вскрывать трубу, смотреть, как устроена, и пробовать что-то в ней переделывать. Не соображая, что собеседник может не хуже его смыслить в оптике, он напыщенно твердил, что внутри трубы находится некий особенный "главный секрет", который стоит требуемую сумму. И умный Сарпи пришел к заключению, что неважно, кто он, этот чужестранец,- "очковых дел мастер", который сам изготовил неудачную трубу, или пройдоха, купивший ее на парижском мосту,- ждать от него нечего. И указал иноземцу на дверь.

И вот теперь Сарпи пришла мысль, что человек, так много знающий и столь остро, как Галилей, мыслящий, может создать не игрушку, а настоящий увеличительный прибор.

3

Типографскому делу было всего полтора века - юность! Тогдашняя печатная литература вмещала далеко не все знания, а научных журналов еще в заводе не было: их заменяли письма ученых друг другу - эти письма переписывали и пересказывали и даже издавали. Но профессор Галилей знал все, что можно было прочесть и услышать. Так, например, в Ватиканской папской библиотеке хранилась рукопись сочинения Роджера Бэкона "Перспектива", которое было частью так называемого "Главного труда для папы Климента IV". Хотя ее тогда еще не издали, но серьезным людям, с которыми Галилей был знаком, посчастливилось читать эту рукопись "дивного доктора" ("doctor mirabilis" - прозвище Роджера Бэкона).

...А он описал в "Перспективе" сферическую аберрацию - искажение изображения в зеркалах и описал преломление луча в стекле со сферической поверхностью. VI в XIII веке, еще накануне изобретения очков, предсказал: "Прозрачные тела могут быть обработаны так, что отдельные предметы покажутся близкими и наоборот... Можно придать им такую форму, что большое покажется малым, высокое - низким, скрытое станет видимым".

У этого блистательного францисканца было много таких научных идей, которые его XIII век оказался не в состоянии переварить, за что Бэкона и продержали четырнадцать лет в монастырской тюрьме. Но ведь и на его дерзостях дело не остановилось. Идею оптического прибора, способного сделать видимыми и далекие и мельчайшие объекты, обсуждал в начале XVI века великий Леонардо да Винчи. А за ним и Джироламо Фракасторо, замечательный врач - первый, кто предположил невероятное, что существует невидимое начало, нечто живое - наподобие как бы крохотнейших существ,- которое передает заразные болезни.

"Если бы кто-нибудь,- написал Фракасторо,- посмотрел через, два", очковых стекла, расположенных друг над другом, то он увидел бы все сильно увеличенным и приближенным".- И сделал вывод, что для достижения пели нужно изготовить очень толстые очковые стекла.

Затем - спустя всего лет сорок - Мавролик по-новому объяснил ход лучей в очках и сквозь малые отверстия и открыл явление сферической аберрации уже не в зеркалах, а в линзах - искажение изображения за счет их кривизны. И Джамбаттиста делла Порта изобрел "камеру обскуру" - темный ящик, в отверстие коего было вставлено выпуклое очковое стекло. На задней стене камеры получалось перевернутое уменьшенное изображение предметов, которое можно было перерисовать - то была будущая фотокамера. (Иоганн Кеплер, например, использовал "камеру обскуру" для наблюдений за затмением солнца и зарисовал фазы затмения.) И кстати, изобретатель камеры - делла Порта в своей "Естественной магии" и в другом сочинении "О рефракции" утверждал, что именно комбинация выпуклой и вогнутой линз позволит увидеть отдаленные предметы. И наконец, в дни Галилея - рядом ним его коллега по Падуанскому университету прелат Марк Антоний де Доминис объяснил образование радуги преломлением света в мельчайших капельках воды, и сам фра Паоло Сарпи ставил опыты с призматическими линзами. Всеми ими было накоплено изрядное число мыслей и наблюдений, будто специально раскрывавших и объяснявших пути и затруднения, с которыми будет связано конструирование увеличительных приборов, и почти все это сидело в голове у Галилея.

...Да, первые удачные зрительные трубы с линзами из горного хрусталя сработали голландцы Липперсгей и Адриансен. Но ведь Генеральные Штаты отказали Липперсгею в привилегии, потому что многие другие были знакомы с этим новым изобретением. Оно, что называется, носилось в воздухе, и многие прилежные "мастера очковых дел", искусные шлифовщики, кропотливые работники, вслепую бились над прибором и перестановкой линз, стараясь улучшить инструменты. А Галилей?.. Вот что написал об этом он сам:

"...Я же, движимый знанием этого факта, изобрел ее (зрительную трубу) путем процесса рассуждения".

Раскладывая мысленные пасьянсы из наблюдений и закономерностей, по крупице накопленных предшественниками и современниками, он создал на их основе принципиальную схему и, перешагнув ею сотни тугих кустарных попыток, добился от своих "оккиале" и восьмикратного и двадцатикратного увеличения, и хорошей четкости изображения.

4

Первую усовершенствованную трубу Галилей преподнес Венецианскому дожу. То был дар республике: теперь ее флот и армия станут дальнозоркими. Господа из синьории были потрясены: с колокольни собора святого Марка они увидели в море - милях в тридцати - корабли, которые стали видны вдали невооруженным глазом лишь через два часа, хотя шли на всех парусах.

Следующую трубу - с двадцатикратным увеличением - Галилей нацелил на небо.

Был конец декабря 1609 года, четвертая ночь после новолуния. В эту ночь он увидел, что Луна не гладкая, что на ней горы и впадины - она как Земля.

И в ту же ночь он обратил трубу на Млечный Путь, который - как всем было точно известно - есть "уплотнение земных испарений, принадлежащее подлунному миру". Но Галилей увидел, что это не уплотнение и не подлунное. Это скопление бесчисленных далеких звезд, и, значит, прав был страдалец Джордано Бруно, твердивший, что миров - множество, что все планеты - это Земли, а звезды - Солнца!..

И спустя еще несколько дней, 7 января 1610 года, в ясную зимнюю ночь Галилей рассмотрел близ Юпитера крохотные, обращавшиеся вокруг него звездочки. И почти сразу у него возникла мысль, что по смещению этих звездочек можно вычислить географические координаты корабля,- через сто лет навигаторы использовали эту идею.

Он назвал спутники Юпитера "медицейскими звездами" - в честь династии Медичи, правивших в его родной Флоренции, ибо верному подданному подобало прославлять своих правителей и герцог Козимо II был учеником Галилея и постоянно оказывал знаки своего к нему благо-расположения.

А трубе, которая облагодетельствовала его первыми открытиями, Галилей дал имя - как кораблю: "Conspicilla" - "Наблюдательница", "Созерцательница".

Чего только она не открывала его глазу! Галилей даже боялся сразу сообщать о последующих открытиях, ибо первые открытия и так уже были приняты в штыки (в духе времени точнее будет "в алебарды"), упаси бог выступить с недостоверными утверждениями: надо многократно убедиться в истинности увиденного - в необычности облика далекого Сатурна и фазах Венеры. Но как не высказать того, что тебя просто распирает, и к тому же можно упустить первенство открытия!.. И он стал, как делалось тогда, оповещать о своих открытиях анаграммами - бессмысленным набором букв - из этой абракадабры можно было составить латинские слова: "Высочайшую планету тройною наблюдал" или "Мать любви подражает видам Цинтии", то есть Венера видна в тех же фазах, как и Луна, а следовательно, она тоже вращается вокруг Солнца.

Он засекречивал свои открытия на время - до полного подтверждения. И, подтвердив, оглашал расшифровку. Но ему даже мысли не приходило скрывать от человечества "тайны, упрятанные внутри трубы". Правда, засекретить подзорные трубы были не прочь правители Венеции, Голландии, Бельгии, первыми их заполучившие. Но изобретение - как шило: его не утаить в мешке, если человеческая мысль дозрела, чтобы его породить.

"Звездный вестник" - так Галилей назвал книгу о первых своих астрономических открытиях. В ней была схема инструмента, описание Луны и "медицейских звезд".

Кеплер, которому он послал в Прагу тонкий томик своего "Звездного вестника" с просьбой об отзыве, не только ответил восхищенным письмом, вскоре, кстати, изданным, но еще ввел в астрономию понятие "сателлит" - спутник планеты и далее разработал не просто новую более совершенную схему конструкции, а уже теорию телескопа. Кеплер открыл "полное внутреннее отражение в зрительной трубе" - с этого началась истинная наука об оптических инструментах, не только телескопах, но и микроскопах.

А Галилей продолжал работать над новыми трубами, как работал прежде. Одну из новых он преподнес герцогу Медичи. A "Conspicilla", впервые раскрывшая человеку подлинный облик неба, была им подарена славному сообществу ученейших мужей, которое решило избрать Галилея своим сочленом,- Римской "Академии Линчеев", если произносить ее название по-итальянски, или "Линкеев" - если по-гречески.

Ту академию основал в 1603 году просвещенный маркиз Федерико Чези. И он сам придумал основанному содружеству ученых имя - "Accademia dei Lincei". Это истинно поэтическое название обычно переводят "Академия зорких, как рысь" или "рысьеглазых", потому что "lynx" по-латыни "рысь", и в итальянском языке "рысь" - слово нарицательное, символ зоркости. Но Чези, пожалуй, не это имел в виду. Просвещенные люди Возрождения мыслили образами античной поэзии. А Линкей - это имя собственное. Это имя героя греческих мифов, которого боги наделили такой зоркостью, что он видел все - даже сквозь воду, сквозь землю и камни. И когда дружина героев собралась на корабле "Арго" в плавание за золотым руном, Ясон сделал Линкея "впередсмотрящим". Имя Линкея как символ человека, способного видеть больше других, часто всплывало, например, у Горация и в поэзии Возрождения, и, наконец, оно стало титулом, по сей день носимым членами Римской академии наук, которой в 1611 году Галилей преподнес свою любимую трубу, дабы обретенные им собратья-линчеи смогли с еще большей зоркостью наблюдать за планетами и звездами. И кстати, тотчас один из них - грек Демисиано - придумал окрестить "Созерцательницу" телескопом, составив ее новое имя из слов teles - "далекий" и scopeo - "вижу".

Но вот своего "оккиалино", "трубу-малышку" - таким ласковым уменьшительным словом Галилей называл не то трехсполовинойметровое, не то пятиметровое детище, предназначенное для рассматривания мелких предметов,- он академии тогда не подарил. Первый микроскоп он отправил польскому королю: а вдруг Сигизмунд III надумает прислать в ответ мешок червонцев, позабавившись тем, что сквозь прибор "муха кажется столь же большой, как курица!" Сравнение это Галилей тогда повторял постоянно. Избытком скромности он не страдал и цветисто рассказывал про свои изобретения любознательным людям, зачастившим к нему со всей Италии. Даже привирал иногда на всякий случай, и слушатели верили, что его приборы могут и в самом деле увеличивать и в шестьдесят раз, и в десять тысяч, и даже в пятьдесят тысяч... Увы, ему нужна была слава. И нужны были деньги. Нужно было сбить с толку недругов и успокоить кредиторов - ведь если займодавцы сочтут, что дела должника идут хорошо, они будут терпеливее.. Поэтому самые красочные описания, какой эффект произвели его "оккиале", как восхищались ими сенаторы и дож, очутились именно в письмах Галилея его шурину Ландуччи, которому ученый так еще и не выплатил всего обещанного за сестрою приданого. И кроме того, Галилей подарил "оккиалино" не рысьеглазым линчеям, а королю Сигизмунду, потому что "малышка" еще ни для каких исследований не годилась. Прибор нужно было конструировать заново. Отрешиться ото всего, сосредоточиться и поработать. А Галилею тогда ни о чем, кроме неба, не думалось.

Да и не давали ему тогда думать о чем-то другом!

Недруги из падуанских, болонских, римских астрологов и философов ополчились против его великих - уж он это знал - открытий. Кричали на всех перекрестках, что Луна - гладкая и что никаких спутников у Юпитера быть пе может, и все, о чем Галилей написал в "Звездном вестнике", либо изъяны стекол, либо обман зрения, либо злостная своекорыстная ложь.

И не было иного выхода, как продолжать совершенствовать не "оккиалино", а телескопы, и ночь за ночью, всматриваясь в черное небо, добывать новые доказательства своей правоты.

Он бросил университет, где его оскорбляли, и уехал из Падуи во Флоренцию - в придворные математики к Медичи, и тем самым отказался от награды,, назначенной ему синьорией за подзорную трубу: от пожизненной профессуры с жалованием в тысячу флоринов ежегодно. Все осталось при нем - долги, незавершенные трактаты, заботы о детях, болезнь суставов, необходимость отбиваться от нападок догматиков.

Не было ни времени, ни возможности тратить себя на что-то другое. И потому на двенадцать лет судьба микроскопа переместилась в другие страны.

5

История всегда создается сегодня, а пишется потом.

Правда, сразу она тоже пишется, но что в ней было по-настоящему для человечества важно и хорошо, а что - не обязательно и даже совсем не нужно и не хорошо, чаще становится ясно спустя лишь века, когда время не раз взвесит на своих весах прошлые события, последствия событий, самих людей, их дела, их судьбы.

Венецианских хронистов в 1610 году заботило венецианско-турецкое соперничество из-за Крита. И еще - как отразится на судьбах Европы, что на французском троне очутился малолетний Людовик XIII. И наконец, падение цен на итальянские сукна. Им, конечно, в голову не пришло счесть одним из самых выдающихся для человечества событий года изобретение микроскопа. Хватит того, что про первую Галилееву трубу они в 1609-м написали целую строчку. И знаете уж - трубой больше, трубой меньше - эка важность!..

Прибавим, что и сам Галилей это свое изобретение, пожалуй, ценил меньше первого. Телескоп уже открыл ему макромир, а будет ли столь же плодотворным проникновение в мир микроскопический - в этом он еще не был уверен.

Но то, что сразу не оценили летописцы, приметили и оценили, как только представилась возможность, мастера-оптики. Известие о трубе, в которой муха кажется столь же большой, как курица, вскорости достигло Голландии, и - неизвестно, в каком точно году,- мидлбургский "очковых дел мастер" Захариас Янсен изготовил такой же длинный инструмент и тотчас подарил его главе правительства Нидерландов принцу Морицу Оранскому, конечно, в надежде на обычай просвещенных принцев отдаривать дорогие подарки деньгами.

Говорят, узнав о диковинном приборе, доставшемся принцу Морицу, ужасно распалился эрцгерцог Альберт - правитель Бельгии, зять испанского короля Филиппа II. По одним слухам, именно тот же Янсен изготовил для него микроскоп, хотя принадлежавшая Испании Бельгия враждовала с Нидерландской республикой. А вот по другим сведениям микроскоп эрцгерцога выглядел иначе - он был длиной всего в полтора фута, в полметра, и труба его была вертикально закреплена на подставке из черного дерева посредством трех позолоченных медных кронштейнов, сделанных в виде причудливых дельфинов.

Но все дело в том, что именно такой микроскоп с дельфинами- и не один! -в 1619-1620 годах был изготовлен не в Голландии, а в Англии - в Лондоне. Впрочем, создатель его по рождению тоже голландец.

То был Корнелиус Дреббель - человек, несомненно, талантливый и лихой. Он занимал при дворе английского короля Иакова I должности придворного математика и придворного астролога, то есть главного естествоиспытателя н главного гадальщика. Обе эти обязанности были равно привычны и необходимы, поскольку король Иаков баловался разными тогдашними науками и сам написал ученые труды о колдовстве и о вреде табака, заслужив многогранностью своей натуры сразу два прозвища: гласное - "король-философ" и негласное - "самый умный дурак во всем христианском мире".

Не берусь судить, хорошо ли Дреббель исполнял при нем свою вторую обязанность, но вот первую он исполнял отлично: он был в науке сведущ и соорудил немало физических приборов, в том числе несколько сложных микроскопов, и это немного позднее, когда разгорелись споры о приоритете, специально подчеркнул Христиан Гюйгенс, написавший, что в 1621 году Дреббель "всеми считался их изобретателем".

Заметим, Дреббель был родом из Алькмаара и, по слухам, учился шлифовке линз у Якоба Адриацсена-Мециуса, который сработал одну из первых подзорных труб. Но он оказался не просто мастеровым, лишь способным вслепую в бесконечных пробах искать лучший вариант конструкции,- он был, как говорили тогда, математик и философ, а по-нынешнему физик, способный теоретически мыслить. И видимо, все произошло так, как в свое время у Галилея с телескопом: "движимый знанием факта", Дреббель изобрел микроскоп "путем процесса рассуждения". Откуда взялось знание факта - на самом деле не столь уж важно. Но скорее всего Дреббель узнал именно о галилеевском "оккиалино", ибо как раз в это время в Лондоне появился не кто иной, как Марк Антоний де Доминис, который до 1611 года тоже преподавал философию в Падуе, объяснил, как получается радуга, а потом стал архиепископом Далмации, заслужил обвинение в ереси и, спасаясь от инквизиции, решил искать прибежища при дворе английского "короля-философа", у которого даже первый слуга - он же "правитель государства" и верховный судья - лорд-канцлер Фрэнсис Бэкон, барон Веруламский, тоже был философ!

Для хода наших событий пока несущественно, что великий философ Бэкон, создавший "науку наук" - методологию научного познания, как раз вскоре бесславно потерял свой пост и титулы, поскольку был уличен парламентом во взятках на сумму одиннадцать с половиной тысяч фунтов. Также несущественно, что и эмигрант Доминис из-за своих сугубо религиозно-церковных проектов, не имевших отношения к науке, вскоре оказался "королю- философу" не ко двору. А существенно, что естествоиспытатель Доминис видел в Падуе неуклюжее Галилеево детище: для специалистов по оптике устройство секрета составлять не могло - ни для него, ни для Дреббеля.

Главный королевский гадальщик доказал, что он в этом деле не лыком шит. В инструменте Галилея были выпуклая и вогнутая линзы - Дреббель установил в своем приборе два выпуклых стекла по выкладкам теории Кеплера. Именно знание теории сразу позволило сделать инструмент, которым можно было пользоваться,- с короткой, всего в полтора английских фута трубой. Позолота на медном кожухе, подставка из черного дерева, кронштейны в виде дельфинов - это "дело техники" и дань обычаю: ни одному придворному человеку не могло бы тогда и в голову прийти, чтобы важный прибор был наг и некрасив.

Кстати, накануне своего падения с верхушки государственной пирамиды лорд-канцлер Фрэнсис Бэкон в знаменитом сочинении "Новый Органон" счел непременным объяснить просвещенным читателям возможное значение для Новой Науки тех недавно изобретенных зрительных приборов, "которые, сильно увеличивая видимые размеры тел, показывают их явные и невидимые подробности".

У микроскопа еще нет имени, тем не менее философ говорит о нем, как о предмете, его читателю так или иначе известном, и тщательно описывает не только достоинства, но даже и недостатки этого нового инструмента познания:

"... Мы не без удивления,- рассуждал он,- различаем в блохе, мухе, червяке точные очертания и линии тел, а также цвета и движения, не замечавшиеся прежде. Более того, говорят, что прямая линия, проведенная пером или карандашом, представляется через эти стекла очень неровной и извилистой...- Он далее сетовал: - Ведь эти стекла пригодны только для мелких частиц. Если бы их увидел Демокрит, он бы возликовал, думая, что открыт способ видеть атом, который, как он утверждал, совершенно невидим. Однако неприменимость стекол этого рода ни к чему, кроме мелких частиц (да и то, если они принадлежат не слишком большому телу), ограничивает полезность этой вещи. Ибо, если бы можно было распространить это изобретение на большие тела или частицы больших тел, так чтобы возможно было, различать строение льняной ткани, как сети, и подобным же образом различать скрытые частицы и неровности драгоценных камней, жидкостей, мочи, крови, ран и многих других вещей, то, несомненно, можно было бы извлечь из этого изобретения большую пользу".

Не правда ли, Бэкон пророчески назвал немало из будущих объектов микроскопических исследований. И кстати, "Новый Органон", в котором все это было сказано, быстро сделался во всей тогдашней ученой Европе книгой весьма популярной. И все же не станем преувеличивать быстродействие упомянутого философского сочинения.

Разъяснять, чем ценны подзорные трубы и телескопы, не пришлось: их стали нарасхват покупать моряки и военачальники, а каждый из истинных естествоиспытателей считал непременным изготовить собственноручно или - что реже - заказать для себя телескоп в надежде на открытия, равные Галилеевым. И на микроскопы тоже по-явился спрос, но пока только как на игрушку. И это было не столько заслугой философа Бэкона, сколько делом рук самого Дреббеля: он же родился в Голландии и с молоком матери всосал бюргерскую изворотливость. Он послал своего зятя на континент рекламировать микроскопы. Зять побывал в Бельгии, во Франции, добрался до Италии, неожиданно умер в Риме, но успел добыть Дреббелю заказы и славу и обеспокоить Галилея тем, что его изобретение начало независимую жизнь.

6

Впрочем, заволновался не только Галилей, но и голландцы. Микроскоп еще не успел стать тем важным научным прибором, каким он сделался годы спустя, а уже вовсю разгорелись приоритетные страсти, к тому же в дискуссии оказались перепутаны оба изобретения - и телескоп и микроскоп.

 Семь спорят городов о дедушке Гомере. 
 Он милостыню там просил у каждой двери.

О том, где родились зрительные трубы, как и в этом античном споре, браниться стали города. Люди и в более позднее время не могли свыкнуться с мыслью, что одно и то же изобретение способно одновременно родиться в разных головах: нет, если прибор создан двумя людьми, значит, кто-то из них украл у истинного творца его конструкцию! Мидлбургский магистрат настаивал на том, что Нкоб Адриансен из Алькмаара выведал секрет подзорной трубы у их земляка Липперсгея, а Дреббель - у Адриансена. И тут еще дети Захарии Янсена стали твердить, что и Липперсгей в 1608 году подсмотрел устройство трубы которую их отец якобы изобрел много раньше - то ли в 1603 году, то ли даже в 1590-м! Магистрат несколько раз назначал расследование. Ни одного из изобретателей уже не было в живых, да и свидетели были уже не свидетелями, а людьми, которые от кого-то что-то когда-то слыша,по ли. Показания расходились, показания путались. В деле вмешался барон Биллем Борель, посол Нидерландов сначала в Лондоне, затем в Париже, мидлбургский уроженец и патриот. В ученом труде по микроскопии, изданном его другом, лейб-медиком Людовика XIV, увидело свет написанное на латыни письмо посла о том, что ему якобы было "достоверно известно об изобретении небесного телескопа...". Барон, дипломат, сановная персона, безапелляционно утверждал, что Захария Янсен был товарищем его детских игр, постоянно ходил в его дом, и он, Борель, мальчишкой тоже бывал и в его доме и в мастерской у Янсенов, а позднее - в необозначенные времена,- приезжая на родину, Борель часто слышал, что Захария со своим отцом Гансом впервые изобрели микроскоп - начав об одном приборе, посол тотчас съехал на другой,- а затем подарили изобретение принцу Морицу и сделали второй микроскоп - для эрцгерцога. И будто бы сам Дреббель, с которым у посла было в Лондоне доброе знакомство, показывал в 1619 году Борелю микроскоп с тремя медными дельфинами и говорил, что он не изготовил его сам, а получил де в подарок от эрцгерцога Альберта!.

Письмо Бореля считалось неопровержимым свидетельством, Мидлбург - родиной микроскопа, Захария Янсен первым его изобретателем, пока - почти три века спустя - историки науки не отважились сопоставить названные Янсеном-младшим даты рождения телескопа-микроскопа с ориентировочными датами жизни Захарии Янсена (точные неизвестны) и с датой рождения барона-свидетеля, им самим названной. Получилось, что в 1590 годе Захарии было два, ну от силы - три года, и поэтому создать тогда телескоп или микроскоп он никак не мог. Маловероятной оказалась и вторая дата - 1603 год, ибо Захария Янсен, если сопоставить все те же даты с показаниями его сына и господина посла, должен быть в пятнадцать лет женатым и одновременно конструировав телескоп и играть в детские игры с двенадцатилетним Борелем!...

Ну как не сослужить славе родного города! Детство на склоне лет видится в приятной дымке, а профессиональная выучка дипломата уже подсказывает нужный ход - дружеское письмо, предназначенное для публикации. Всего две-три почти невинных передержки, но зато какое ощущение достоверности они создают! И велика ли разница - телескоп длиной в 15-16 дюймов, о котором спорят в Мидлбурге, или микроскоп такой же длины, который барон видел у Дреббеля! И что там могли наговорить свидетели в магистрате! Мир не читает бумаг, пылящихся в архивах. Мир прочтет книгу лейб-медика и напечатанное в ней письмо... Как говаривали в те времена - бог ему судья, послу Борелю!

Вслед за Дреббелем торговать микроскопами принялись другие английские оптики. А в Германии Афанасий Кирхер создал дешевую и простую рыночную модель - разукрашенная трубочка, ни подставок, ни кронштейнов, бери, наводи на свет и рассматривай чудеса. И оборотистые нюрнбергские ремесленники завалили Европу этими "vitra pulicaria" - "блошиными стеклами" (или - для вящего приличия - "musciaria", "мушиными").

Ян Гевелий, выдающийся польский астроном, писал позже в книге "Селенография": "Третий род труб составляет микроскоп, который обычно называют еще "мушиным стеклом". Он показывает маленькие тельца или зверьков, не заметных самому острому глазу, величиною с верблюдов или даже слонов, так что сами наблюдения доставляют крайнее удивление и потеху. Состоит же он из двух стекол и трубки, толщиною около дюйма, перед которой и помещают частицы. Одно стекло, располагаемое около глаза, выпуклое... другое...- простое плоское стекло, назначение которого лишь в том, чтобы пропускать свет".

В этой книге, вышедшей в 1647 году, Гевелий сделал обзор тогдашних достижений науки. Он справедливо упомянул о существовании прибора, но научных результатов, полученных с его помощью, не описал - Гевелий просто не знал о них: как теперь говорят, дело научной информации не было еще поставлено должным образом. А вот тому, что эти первые результаты все-таки были получены еще за двадцать лет до Гевелиевой книги, мир обязан снова Галилею.

7

Великий физик, наконец, управился - нет, не с долгами - с первоочередными трудами, то есть доказал и утвердил истинность своих астрономических открытий, в которые погрузился, создав телескоп, и еще закончил трактат о приливах и отливах. Весть о приборах Дреббеля подхлестнула, и он вернулся к своему "оккиалино", своей "трубе-малышке". В 1624 году Галилей переконструировал "малышку": сделал линзы более короткофокусными, а поэтому и трубу короче,- по его словам, инструмент стал "высотой не более, чем обеденный стол", кроме того, труба уже была раздвижной, можно было менять наводку.

Вот теперь он и подарил прибор "Академии Линкеев". А "зоркие, как рысь", конечно, приняли подарок не как забаву, а как инструмент для ученых исследований - на то они и были "сообществом впередсмотрящих", одним из первых в Европе вольным содружеством мужей науки.

Эти академии, эти сообщества становились тогда просто необходимы - ведь настоящему ученому непременно надо общаться с себе подобными, показывать единомышленникам, что получилось в наблюдениях и опытах, слышать их возражения, видеть чужие доказательства и искать сообща новые пути истинного познания.

Наука, прежде умозрительная, становилась экспериментальной. Этого требовало время, этого требовало мануфактурное производство, которое вытесняло средневековое цеховое ремесло,- для жизни нужны были не умозрительные рассуждения, не догадки, не заклинания алхимиков, а технология стекла, металла, крашения, химической перегонки и прочего. Но в тогдашних университетах все еще задавали тон богословы, с младых ногтей приученные слепо преклоняться пред поучениями отцов церкви и непререкаемыми авторитетами античных ученых, признанных века назад все той же церковью. На одном из диспутов - еще в Падуе - Галилей любезно предложил философу Кремонини самому посмотреть в окуляр зрительной трубы на Юпитер и увидеть "медицейские звезды" - то, что недоступно простому глазу, но Кремонини певежливо ответил: "И смотреть не хочу!.." Да, зачем ему было смотреть, когда он и так все назубок знал из сочинений Аристотеля, Птолемея и их толкователей, а чего не знал - был обучен выводить логически из того, что выучил. А ведь Кремонини был на подозрении: и не просто как вольнодумец - как атеист. И Святая служба уже осведомлялась секретно, не проявил ли себя Галилей как единомышленник Кремонини...

Люди, которые "и смотреть не хотят", позднее тоже встречались - спустя и годы, и даже века. И что там богословы с их доносами на Галилея, в которых они обвиняли его в распространении "пифагорейской ереси" Коперника - учения о движении Земли, утверждающего, будто не она, а Солнце - центр Вселенной! Ничем не лучше были в тогдашних университетах иные естественники, которые в те времена чаще были медиками. Пройдет еще восемнадцать лет. Пленник Святой службы, одряхлевший, ослепший, умрет на руках своих учеников - Торичелли и Вивиани - и своего сына от Марины Гамба, которому местный инквизитор прикажет служить надзирателем при отце. И тогдашний подлинно ученый мир будет скорбеть о великом искателе, ставшем еще одной жертвой мракобесия. Но в Болонском университете еще объявится, например, профессор-медик Монтальбани, косноязычный, как истинный догматик, и потребует от каждого из своих учеников косноязычной, под стать себе, присяги...- "хранить и защищать то учение, которое публично проповедуется в Болонском университете и других замечательных школах, согласно тем авторам, уже одобренным столькими столетиями, которые излагаются и истолковываются университетскими докторами и самими профессорами, а именно:

никогда не допущу, чтобы при мне опровергали или уничтожали Аристотеля, Галена, Гиппократа и им подобных и их принципы и выводы!"

Куда лучше просто сказать: "И смотреть не хоти и думать не моги!" Ну можно ли с таким человеком всерьез обсуждать научные дела? А ведь Монтальбани был не первый, не единственный и, увы, не последний.

Потому-то по-настоящему просвещенные люди и стремились как-то объединиться. Давали своим содружествам звучные названия. Гордились своей к ним принадлежностью. Избирали в них лучших искателей из других стран. Одолевали по ужасным дорогам нелегкий и небезопасный из-за разбойников дальний путь, чтобы почтить собрания - их общие именины духа. Между собраниями обсуждали свои дела и заботы в долгих письмах, и каждое научное достижение своих собратьев считали достижением своей академии. Потому-то Галилей и преподнес "Академии Линкеев" свой второй, более удачный "оккиалино" на общее благо. И написал о нем Чези: "Мы воистину получаем теперь возможность бесконечно созерцать величие Природы, постигая, с какой она работает тонкостью и с какой невыразимой тщательностью".

Он подарил прибор, как помните, в 1624-м, а в 1625-м "рысьеглазый" Стеллути уже опубликовал описание строения органов пчелы, сделанное посредством новой зрительной трубы, и первые микрографии - рисунки того, что было увидено при увеличении в 35-40 раз. Стеллути, в частности, установил, что глаз пчелы имеет фасеточное строение. И в том же году "впередсмотрящий" Иоганн Фабер прислал князю Чези письмо, где писал, что новорожденному прибору пора дать имя. И коль прибор для исследования крупных тел уже назван теле-скопом, то по аналогии имя инструмента для наблюдения за мельчайшими телами подобает, как водится в ученом обществе, образовать также из древнегреческих слов "мельчайшее" и "вижу": микро-скоп. Так родился термин, который со временем упомянет в своей книге Гевелий.

А вслед за Стеллути микроскопическими исследованиями занялся сам Федерико Чези, основатель академии.

...Впрочем, мы на самом деле не знаем, занялся ли он ими "вслед за Стеллути", или одновременно с ним, или прежде него. Ведь микроскоп хранился в его вилле - вместе с "Созерцательницей" и другими приборами и коллекциями, подаренными ученому братству, ибо дом Чези был "домом Линкеев" - здесь они собирались для своих философских бесед и для совместных наблюдений и опытов. Точно известно одно: сообщение о своем открытии, сделанном благодаря микроскопу, Федерико Чези опубликовал через три года после выхода работы Стеллути.

Чези был увлечен ботаникой, и в ту пору его занимал вопрос, как размножаются папоротники. У всех растений цветы и соцветья превращаются в плоды или колосья. И семена, в плодах и колосьях созревшие, падают в почву, чтоб дать начало новым особям. Но никто никогда не придавал никакого значения ни мелким пятнышкам на причудливо рассеченных папоротниковых листьях, ни той темной пыли, которая сыплется с этих листьев.

Первейшее из отличий истинного естествоиспытателя в том, что он по-чудачески задумывается над предметами, которые всем остальным людям кажутся предельно понятными и потому не заслуживающими никакого внимания. И Чези как истинный естествоиспытатель решил узнать, что это за пятнышки и за пыль на листьях,- 1 благо у него было теперь средство, позволяющее видеть мельчайшие вещи увеличенными в сорок раз - тот второй Галилеев микроскоп, о котором мы знаем только, что прибор этот был "высотой не более, чем обеденный стол".

Чези увидел, что пятнышки - это не скопление пигмента, а особые органы, похожие на мешочки, из них-то и высыпаются мириады точечных темных телец. А вскрыв тонкой иглою мешочки, он увидел, что такие же тельца прикреплены к стенкам этих "плодовместилищ".

...Даже если бы по волшебству микроскоп, которым пользовался Чези, увеличивал бы не в сорок, а в двести сорок раз и изображение было бы идеально четким, Чези не смог бы постичь, с чем он имеет дело, ибо ничто не выталкивало его из логичного ряда привычных понятий. К тому же он нашел то, что искал, и был этим счастлив. Мешочки, в стенках которых созревали точечные тельца, чтоб, отделившись, быть разнесенными ветром, он признал за плодовместилища. Тельца - тем, чем папоротник размножается. Папоротник - растение. Растения размножаются семенами.

...Со временем наука познает различие между высшими и низшими растениями, между семенами одних и спорами других. Мешочки, открытые Чези, будут названы спорангиями, тельца - спорами, и будет понято, что спора - это отдельная клетка.

Но все это произойдет спустя годы и годы.

Ведь еще целых семь лет должно пройти до того часа, когда на острове Уайт у тамошнего священника Гука родится сын Роберт. И двести девять до того знаменательного дня, когда еще молодой физиолог Теодор Шванн решит пригласить в берлинский ресторанчик тоже молодого и тоже еще безвестного ботаника Маттиаса Шлейдена, чтоб обсудить за стаканом-другим рейнского и добрым обедом забрезжившую у него очень важную мысль.

Был всего лишь 1628 год. И Чези был первым, кто видел отдельные живые клетки. Он их рассмотрел, зарисовал, угадал их конкретную функцию.

Ну что ж, не все сразу: ведь его работа увидела свет три с половиной века назад.