К читателю - двадцать лет спустя

Такое "интригующее" обращение к читателю не является данью литературным ассоциациям и потому требует пояснения. Дело в том, что действительно ровно двадцать лет назад я опубликовал в издательстве "Наука" свою работу "Генетика и диалектика", в которой рассматривались острые проблемы, возникавшие во взаимоотношениях философии и генетики со времени ее зарождения и до середины 60-х годов. В меру своих сил я стремился показать не только научные поиски сущности наследственности и изменчивости, но и развивавшиеся напряженно, порой драматически, дискуссии и философскую борьбу по вопросам генетики. На разных этапах этих дискуссий и борьбы весьма неоднозначную роль играли, как известно, философы-марксисты того времени, что проявилось особенно отчетливо в период господства лженаучных установок Т. Д. Лысенко и его сторонников.

Как протекали научные поиски, дискуссии и философская борьба в истории генетики, в частности советской? Что дает генетике диалектико-материалистическая методология и как она может извращаться и извращалась лжедиалектикой? Как развивались дискуссии в советской генетике в связи с диалектикой? На эти вопросы я и попытался ответить двадцать лет назад в своей книге. Задача заключалась в том, чтобы философски развенчать лысенкоизм, претендовавший на диалектико-материалистическую методологию, показать его несостоятельность не только в научном, но и в философском плане, и вместе с тем защитить диалектику, доказать ее необходимость для современной генетики. Эта книга родилась в ходе острой идейной борьбы, когда еще прочно удерживали свои позиции многие философские адепты лысенкоизма, и это отразилось на ее содержании и форме.

С тех пор многое изменилось как в генетике, так и в философии. И тем не менее сегодня, на новом витке развития не столько, может быть, самой генетики, сколько нашего общественного сознания к дискуссиям, о которых шла речь выше, вновь обратились ученые, писатели, журналисты. Чем это объяснить? По крайней мере, двумя обстоятельствами. Во-первых, тем, что сегодня создалась ситуация, во многом сходная с той, которая была у нас в середине 50-х и в 60-е годы. Я имею в виду новую идейно-политическую атмосферу поисков, критического переосмысления нашей истории в условиях гласности, все то, что охватывается понятием перестройки. Во-вторых, тем, что в последовавшие затем годы были свернуты начавшиеся процессы "развязывания" многих узлов истории, включая историю генетики, ликвидации "белых пятен" в ней. Оказалось, однако, что процессы эти остановить нельзя, и "самоанализ" науки, ее критическое обращение к своему прошлому - необходимая предпосылка движения вперед. Это остро проявилось в наши дни.

Вот почему книга, написанная мною двадцать лет назад, вновь привлекла внимание ряда ученых, мнением которых я дорожу. Они высказали пожелание, чтобы я переиздал ее по крайней мере в той части, которая касается истории генетики, дискуссий в ней в связи с философией, дополнив последующими своими работами по этим вопросам, а также по генетике человека, социально-этическим проблемам генной инженерии и др.

Признаться, я вначале испытывал некоторые колебания. Мне казалось, что то, что мною сделано,- достаточно известно не только специалистам. Вместе с тем я хорошо знаю, что в исследовании драматических страниц истории генетики, в частности и в связи с философией, еще далеко не все завершено. Я понимаю, что пришло новое поколение, для которого неизвестна как сама история советской генетики, так и подлинное участие в идейной борьбе вокруг нее философов-марксистов. Правда, меня уже настораживали первые публикации, в которых огульно и только негативно оценивалась роль в этой борьбе всех философов. Но я относил это на счет неизбежных издержек первоначальной стадии аналитической работы.

Однако ожидание серьезных результатов такой работы все затягивалось... Вместе с тем у меня, как и двадцать лет назад, во все большей мере вызывала протест поверхностная сенсационность, отсутствие научного подхода во многих "разоблачительных" публикациях на страницах некоторых популярных журналов и газет. И тогда я решил вернуться к тому, над чем работал и двадцать лет назад, и все последующие годы. Я вспомнил, что и в связи с выходом в 1968 г. "Генетики и диалектики" некоторые ученые-философы и политические деятели говорили мне: "Здесь все ясно и все позади, зачем ворошить прошлое?". Я отвечал тогда - и убежден в этом и сейчас: в основание любой мысленной конструкции нельзя класть то, что ясно лишь по видимости. Лишь работа научного анализа делает явление ясным для нашего сознания.

Но я был наивным: эти мои рассуждения в то время мало кому были нужны, так как уже совершался "идеологический поворот", приведший нас к тому, что мы сейчас называем "застойным периодом". Это отразилось и на официальном отношении к книге "Генетика и диалектика", о чем я еще скажу.

Многое пришлось пережить, включая сомнения в общественной значимости того, над чем я работал как профессиональный философ. Но именно в это тяжелое время меня поддержали Петр Леонидович Капица, Николай Николаевич Семенов, Борис Львович Астауров, Аксель Иванович Берг, Дмитрий Константинович Беляев, Петр Фомич Рокицкий, Бонифатий Михайлович Кедров, Владимир Александрович Энгельгардт и многие другие (причем некоторые из них и узнали-то обо мне именно по этой книге). С тех пор я постоянно ощущал их поддержку и помощь во всех своих начинаниях, в частности в журнале "Вопросы философии", где я был главным редактором в 1968-1977 гг., в Научном совете по философским и социальным проблемам науки и техники и др.

Дмитрий Константинович Беляев (1917-1985)

Я продолжал работать, идти в избранном направлении, переключив, правда, больше свое внимание на анализ социально-философских и этических проблем генетики человека, генной инженерии, а затем философской антропологии, глобальных проблем. Здесь я также обращался к истории, но не в тех аспектах, которые рассматривались в "Генетике и диалектике". Однако эта проблематика не оставляла меня в покое. Я знал, что к ней еще обратится наука и общественное сознание. Ведь поиски ответа на многие вопросы истории советской генетики были искусственно прерваны...

Но вот настало время перемен, которое открыл нам апрельский (1985) Пленум ЦК КПСС. И уже в том году в своем рекомендательном отзыве на роман В. Дудинцева "Белые одежды", который вскоре после этого был опубликован, я писал: "Будучи в какой-то мере очевидцем истории советской генетики (начиная с середины 50-х годов), полагаю, что в романе реальные события истории нашей биологической науки воспроизводятся точно и объективно. Все, что изображено в нем,- чистая правда во всей ее жизненной неоднозначности, противоречивости и порой, может быть, для кого-то непривлекательности. Схвачена самая суть, смысл событий, которые осознаются в свете сегодняшнего опыта, но без каких-либо попыток "осовременить" историю, "подправить" ее. Честное и мужественное отражение истории и реалистическое видение драматизма и сложности поведения ученых в ситуации тех лет!". И далее - то, что непосредственно относится к нашей теме: "Сейчас на Западе появляется много различного рода спекуляций в связи с "феноменом лысенкоизма" и пр. У нас же считается иногда, что именно по данной причине мы должны молчать об этом. Поскольку положение изменилось в лучшую сторону, то "ворошить историю" - значит, считают некоторые, уводить ученых и общественность от главного, актуального и перспективного. Но опыт истории только тогда чему-либо учит по-настоящему, когда он объективно осмыслен. Художественное же изображение этого опыта позволяет не только осмыслить, но и прочувствовать его. Тогда только может и возникнуть уверенность, что прошлое не повторится в каких-либо других формах в будущем.

Сейчас уже нет того драматического, касающегося лично многих из нас накала страстей, связанных с анализом и изображением "феномена лысенкоизма". Он вообще как бы исчез из нашей истории. Но - не из истории науки и человеческой истории. Неразумно поэтому свое основное внимание сосредоточивать на нем. Однако нельзя оставлять это "проблемное поле" науки для враждебных и недобросовестных спекуляций. Надо опубликовать этот роман, и он выполнит свою историческую и воспитательную (для новых поколений ученых) функцию".

Такой вывод учитывал и то, что в нашей историко-научной и философской литературе после книги "Генетика и диалектика" не было издано буквально ни одной работы, в которой анализировались бы дискуссии в советской генетике. Это привело к тому, что "имплицитно ясная" история советской генетики и "феномена лысенкоизма" стала не только предметом ненаучных спекуляций, но и попыток в разных формах пересмотреть историю, реабилитировать лысенкоизм^*.

^* (См.: Студитский А. За прекращение конфронтации в биологической науке // Наука и жизнь. № 12. 1987.)

Взрыв интереса к истории советской генетики в особенности остро проявился в 1987 г.- во время празднования 100-летия со дня рождения нашего замечательного ученого-генетика Н. И. Вавилова. Это побудило многих ученых обратиться к "урокам Вавилова", который ведь и сам был не только творцом генетики, но и ее историком. Я также участвовал в работе, посвященной его "урокам", и сделать мне это было тем легче, что уже двадцать лет назад в книге "Генетика и диалектика" я много страниц уделил анализу идей Н. И. Вавилова и его мужественной борьбе против антинаучных воззрений.

Н. И. Вавилов и Э. Бауэр на всесоюзном съезде генетиков в Ленинграде, 1929 г.

Вот так все и привело меня к убеждению, что надо вернуться к рассмотрению философии и истории генетики, поискам и дискуссиям, о которых я уже писал двадцать лет назад. Причем я увидел определенный смысл в том, чтобы воспроизвести основное содержание книги "Генетика и диалектика", касающееся философии и истории генетики, без каких-либо изменений. Ведь философов упрекают сейчас в том, что они чуть ли не главные виновники того, что произошло в истории советской генетики. А кто по-настоящему знает, как на самом деле складывалась борьба и как, в частности, была встречена в свое время и моя книга? Дело, конечно, не во мне лично, а в отношении к тому поколению философов, которые как раз и сформировались как ученые в острой борьбе против тех, кто защищал антинаучные позиции в философии, включая ее взаимосвязи с генетикой, кибернетикой и пр., о чем много говорят сегодня.

Сложным и нелегким был путь этого поколения, начало творческой активности которого совпадает с XX съездом КПСС. Не все выдержали испытания последующих лет. Многих уже нет. Но именно это поколение сейчас переживает "вторую молодость" - время решительных перемен во всех сферах нашей жизни, включая духовную, а значит - и философию. И я хотел бы показать еще и то, "какими мы были". Это - для молодежи. А для других - напомнить, как непросто складывается жизнь и какие "сюрпризы" она порой преподносит. И как важно видеть ее главное идейное направление - и в общественном, и в личном плане.

Мы все учились и учимся трудному искусству истинного философствования - всегда критическому и самокритичному, одухотворенному высокими образцами, целями и идеалами, но вместе с тем тесно связанному с реалиями сегодняшнего дня, жизнью и заботами миллионов простых людей, с интеллектуальными движениями во всех областях науки и искусства, культуры человечества как целого. Это предполагает интенсивную работу мысли, предельную интеллектуальную активность философии как "духовной квинтэссенции эпохи" (Маркс). И, конечно, честность мысли - самую полную. Каждый может заблуждаться, и философ тоже. Но в отличие от других покаяние не снимает с него моральную вину. Общественные условия - какими бы неблагоприятными они ни были - не являются для философа абсолютными. Они не могут снять с него груза личной ответственности. Объяснить - да, могут, а оправдать - нет. Поэтому-то так высоко ставилось во все времена в нравственном отношении служение философии!

В книге "Генетика и диалектика" я попытался в свое время выразить такое "надличностное" понимание философии - в первую очередь научной, марксистско-ленинской,- которое, предъявляя высокие требования личной ответственности, не дает права прикрываться авторитетом системы. Более того, в случае ошибок, отклонений от принципов каждый, как я считал и считаю, должен признать, что ошибался именно он, не отягощая систему своими ошибками. Она - продукт отбора всего лучшего, что дают отдельные личности в ее творческое развитие. Значит, личность должна как бы "жертвовать" собой во имя общего, а не извращать его своими ошибками, совершенными как по невежеству или в силу ограниченности творческих возможностей каждого, так и в особенности по злому умыслу, низости мысли и действий, приспособленчеству, измене самим принципам научного поиска.

Может быть, в том, что я выразил сейчас, много ригоризма, максимализма. Но для меня это - моральная основа научного философствования, тем более следующего марксистско-ленинским принципам. Конечно, это не вызвало энтузиазма у тех, кого я своей критикой в книге "Генетика и диалектика" как бы призывал к "покаянию". Они даже не приняли все это всерьез и привычными, понятными им методами сделали все, чтобы, грубо говоря, "проучить" меня. Я сам вижу теперь, насколько был наивен. Но должен сказать в свое оправдание: как я убедился, только такая "наивность", несмотря ни на что, способна помочь сохранить надежду, а значит, сделать что-то вопреки господствующему мнению. И это относится, разумеется, не только к философской деятельности. За таким убеждением - жизнь нашего поколения.

Правда, все, о чем было сказано, имеет какую-то силу лишь при том непременном условии, если в полном объеме применяется также к самому себе. Поэтому-то в моем обращении к читателю столько сугубо личных моментов. Я надеюсь, что они лучше прояснят и нечто "надличностное", о чем я говорил выше.

Отнюдь не стремясь к тому, чтобы заниматься здесь мемуарами, хочу сказать только, что к философскому пониманию, которое выражено в книге "Генетика и диалектика", я шел трудным путем постепенного "научения", отказываясь от многого, что было результатом незнания и организованного внушения. Если я скажу, что стал обучаться в Московском университете в 1948 г., буквально через несколько дней и недель после печально знаменитой августовской сессии ВАСХНИЛ, на которой насильственно утвердились лысенковские антигенетические взгляды, то, мне кажется, многое станет ясным без объяснений. На философском факультете МГУ результаты августовской сессии ВАСХНИЛ встретили в то время особую поддержку, и наше обучение оказалось пронизанным духом лысенкоизма.

Надо иметь в виду к тому же, что с конца 20-х годов, а особенно после канонизации четвертой главы сталинского "Краткого курса истории ВКП(б)", в самой философии воцарился дух догматизма, стремительно исчезали малейшие проявления творческого подхода, инакомыслия, крайне сузилась проблематика исследований, выдвинутая К. Марксом, Ф. Энгельсом, В. И. Лениным на основе многовекового исторического развития философской мысли. Новый сокрушительный удар был нанесен ей за год до августовской сессии ВАСХНИЛ на философской дискуссии 1947 г. Философия как наука была, по существу, разгромлена так же, как затем генетика^*.

^* (Стоит обратить внимание на символический, я бы сказал, факт, что Н. И. Вавилов находился в саратовской тюрьме в одной камере с выдающимся нашим философом-марксистом, академиком, погибшим, как и Н. И. Вавилов, в 1943 г.,- Иваном Капитоновичем Лупполом.)

Вот в каких условиях начались "мои университеты", вот с чем пришлось столкнуться, а затем и преодолевать. Правда, еще в средней школе я успел проштудировать вузовский учебник А. А. Парамонова "Основы дарвинизма" (М., 1946), читал труды Ч. Дарвина, конечно не очень глубоко вникая в них, а главное - И. И. Шмальгаузеыа - прежде всего его "Проблемы дарвинизма" (М., 1946) и "Факторы эволюции" (М.; Л., 1946), которые с тех пор долго были моими настольными книгами. Этим увлечением я обязан своему школьному учителю по биологии и дарвинизму - Елизавете Алексеевне Смирновой, и оно не просто помогло мне в последующем, а, я бы сказал, в известном смысле спасло от разочарований, выпавших на мою долю на философском факультете Московского университета.

Тогда все стали "биологами", как потом "языковедами", "экономистами" и пр., на все лады превознося Т. Д. Лысенко и его взгляды и, по существу, ничего другого не зная и не изучая. Понятия "менделизм" и "вейсманизм-морганизм" воспринимались как сугубо отрицательные. Они были вместе с тем индульгенцией для тех, кто не изучал и не должен был изучать труды Г. Менделя, А. Вейсмана, Т. Г. Моргана. Скоро я стал замечать, что к ним все чаще стали причислять не только труды И. И. Шмальгаузена, но и Ч. Дарвина. Это для меня оказалось абсолютно неприемлемым, а потому уже в студенческие годы во мне начал зреть протест против подобных взглядов.

Правда, в то время и значительно позже я больше занимался проблемами общей биологии и теории эволюции, прослушал курс лекций на биологическом факультете МГУ, а позднее перевел для себя с немецкого языка труды М. Гартмана, Л. Берталанфи и др. И хотя уже изучал работы Г. Менделя, А. Вейсмана, Т. Г. Моргана ("запретный плод - сладок"), все же специально вопросов генетики я не касался.

Отношение к ней, однако, у меня сформировалось по большей части на основе работ И. И. Шмальгаузена, т. е. не в духе Т. Д. Лысенко и его сторонников. Тем не менее в кандидатской диссертации "Детерминизм и телеология (О философской интерпретации проблемы органической целесообразности)" (1958) мною использовались многие понятия и представления "мичуринского учения", правда уже в его нелысенковской, так сказать, интерпретации. Последнее проявилось в том, что я постоянно подчеркивал приоритет дарвинизма, значение работ И. И. Шмальгаузена и, разумеется, никогда не использовал понятия менделизма, вейсманизма и морганизма в отрицательном смысле. Более того, в своей кандидатской диссертации я сконцентрировал внимание на дарвиновском понимании неопределенной изменчивости, статистическом действии естественного отбора, критике ламаркизма и, как следствие,- на критике формулы Т- Д. Лысенко и его сторонников "наука - враг случайностей".

В этой связи я полагал одинаково неприемлемыми как позиции "ультраселекционизма", абсолютизировавшего случайность, так и позиции Лысенко и его сторонников, противопоставлявших случайность необходимости, подчеркивал заслуги "формальной генетики" по данной линии.

В итоге, конечно, хотя времена уже были во многом другие, моя диссертация была остановлена с защитой. Может быть, читателю будет небезынтересно для общего ощущения, так сказать, "аромата времени" и условий, в которых приходилось нам работать, познакомиться с отзывом на диссертацию одного из философских адептов Т. Д. Лысенко. Привожу его полностью в той стилистике, которая тогда была принята.

"1. Эта диссертация в основном представляет собой попытку философского обоснования морганистской генной теории в том виде, в каком она пропагандируется в нашей стране Н. П. Дубининым и некоторыми другими биологами, группирующимися вокруг редакций "Ботанического журнала" и "Бюллетеня Московского общества испытателей природы". Эта субъективистская в своей основе теория наследственности и органической эволюции тенденциозно и бездоказательно характеризуется в диссертации как теория, которая якобы дает "в общем материалистическую интерпретацию явлений", "занимает критические позиции по отношению к теориям, вводящим в прогрессивную эволюцию некоторые мистические, направляющие агенты" и т. д.

В диссертации ни слова не говорится об общеизвестном факте отрыва генной теории и ее сторонников от практики, но зато говорится о каких-то "заслугах" генной теории и подчеркивается, что эта теория якобы накопила "огромный фактический материал". При этом, однако, ничего не говорится о том, в чем именно состоят "заслуги" генной теории, и том фактическом материале, который она накопила.

2. В то же время в диссертации воззрения академика Т. Д. Лысенко сплошь и рядом высмеиваются, произвольно противопоставляются воззрениям И. В. Мичурина (который изображается не как противник, а как якобы "сторонник" генной теории), голословно, чисто догматически квалифицируются как "ошибочные", истолковываются заведомо неверно. Академику Лысенко приписываются нелепые мнения, которых он никогда и нигде не высказывал. Например, в диссертации говорится, что-де "в физике и химии, по мнению Т. Д. Лысенко, "покончено" со статистическими закономерностями... Задача заключается теперь в том, чтобы "изгнать" их из биологической науки". Воззрения Лысенко характеризуются в диссертации как "ламаркизм", который "не мог и не может успешно противостоять идеализму и механицизму в биологии".

Характерно, что среди ученых, развивающих мичуринское направление в биологии, акад. Лысенко вовсе не упоминается, но зато упоминается А. Н. Северцев (?!), Н. Е. Введенский "и целая плеяда их последователей". А ведь ближайшим учеником и последователем А. Н. Северцева является такой завзятый противник мичуринского учения, как И. И. Шмальгаузен (о котором диссертация также дает неправильное представление) . В диссертации не показывается, каким именно образом Северцев, Шмальгаузен и их последователи развивали мичуринское учение. И это вполне понятно, так как показать это совершенно невозможно.

В целом по своей идейной направленности диссертация И. Т. Фролова в нынешнем ее виде способствует укреплению позиций субъективистских, антиматериалистических и метафизических теорий в биологии, а не диалектико-материалистического мичуринского направления в этой науке".

Конечно, такой отзыв сегодня может восприниматься только как похвала взглядам автора диссертации. Но не надо забывать все то, что я самокритично сказал о них выше. Тем более что в опубликованной в 1961 г. на основе диссертации книге "О причинности и целесообразности в живой природе" они в процессе редакторской обработки деформировались, к сожалению, не в лучшую сторону.

Тем не менее эти взгляды на бывшем у меня в то время уровне понимания биологических, в том числе генетических, проблем пришлось отстаивать весьма решительно. Ученый совет Института философии АН СССР создал даже специальную комиссию во главе с членом-корреспондентом АН СССР С. Л. Рубинштейном для того, чтобы я учел замечания рецензентов (среди них - Г. В. Платонова, отказавшегося быть моим научным руководителем после прочтения диссертации). С. Л. Рубинштейн - крупнейший советский психолог и милейший, добрый человек - делал это без всякого нажима, просто советуя мне "не задираться", а работать и дальше, в том числе в содружестве с ним. В официальном письме к нему я рассказал о своей реакции, в частности на отзыв Г. В. Платонова, замечания которого я отказался учитывать. Вот несколько строк из этого письма: "Я не думаю, что любая новая теория или идея нуждается в заведомо неправильном, несправедливом унижении, "оплевывании" другой большой теории, на смену которой она приходит. Г. В. Платонову я уже не один раз говорил, что не следует "развенчивать" Дарвина, чтобы "доказать" тем самым "величие" Лысенко. Что касается меня, то я в своей диссертации старался непредвзято, объективно изучить то, что дал в свое время по этому вопросу Ч. Дарвин. Если получается, что "кое в чем" Дарвин был более прав, чем Лысенко, то я не могу отделываться хлестким эпитетом по отношению к нему ("мальтузианец", "плоский эволюционист" и пр.), как это делают многие рьяные поклонники Лысенко, и "доказывать" тем самым "правоту" Лысенко... Критические замечания в адрес Т. Д. Лысенко значительно сокращены (осталось 3-4 страницы, а было прибл. 20). Это я сделал не потому, что считаю свою критику несправедливой, а только лишь потому, что я увидел, что эта критика (не главная в моей работе!) действует на некоторых, как красный цвет на быка, и отвлекает от главного в моей диссертации. Кое-что, однако, я счел невозможным убрать. Это было бы непринципиально.

"Восторженных" эпитетов о Шмальгаузене и Северцове нет. О Дубинине я могу говорить так, как хочу и как это диктуется самой логикой изложения материала в моей работе.

"Заслуги генетики" (речь идет о генетике вообще, в том числе и моргановской) вряд ли кто будет отрицать. Поскольку это не требует доказательств, я их и не привожу".

Такой была обстановка, и такова была философская борьба между теми, кто в равной мере считали себя диалектическими материалистами, хотя по сути дела стояли по разные стороны идейных баррикад. В равной? Нет, пожалуй, больше "клялись" в своей "верности" те, кто потом на 180° переменил свои взгляды в отношении генетики. Впрочем, это было значительно позже...

В то же время эти "диалектики" поступали весьма жестоко, как мы видели, по отношению к тем, кого они должны были учить. Поэтому "курс наук", включая опыт борьбы за свои убеждения, мы проходили в основном самостоятельно. Ведь только в конце 50-х годов выявились новые возможности контактов формировавшихся в те годы философов с генетиками, представителями других наук, которые были нарушены в предшествующие годы.

Но чтобы восстановить их, надо было упорно работать, преодолевая прежде всего недостатки университетского образования. Мы это и делали, занимаясь вместе с тем начиная с 1957 г. организацией дискуссий по философским вопросам генетики в журнале "Вопросы философии"^*. На них также лежит печать непоследовательности, половинчатости, и об этом я сказал в книге "Генетика и диалектика". И только лишь к началу 60-х годов, я считаю, мне удалось добиться того понимания биологических, а в особенности генетических проблем, которое с тех пор я развиваю в философском плане. Это было в развернутом виде изложено мною в серии статей, затем в докторской диссертации "Проблемы методологии биологического исследования" (1964) и книге, сделанной на ее основе.

^* (В то время я много встречался с Т. Д. Лысенко и имел возможность лично сообщить ему о многих своих несогласиях с ним. Я сохранил в своей памяти ряд любопытных наблюдений об этом человеке, которые не всегда совпадают с тем, что говорится порой о нем сегодня. Характерно, что Т. Д. Лысенко до конца дней своих был убежден, что вот-вот кончится период "гонений" на "мичуринскую генетику" и на него лично и все вернется "на круги своя". Может быть, я когда-нибудь расскажу подробнее об этом.)

Последующие годы я посвятил специальному изучению проблем генетики - не только современной, но и ее истории. Это и привело меня к замыслу книги "Генетика и диалектика". Должен сказать, однако, что первоначально я не предполагал уделять в ней столько внимания истории советской генетики, дискуссиям в ней, критике взглядов Т. Д. Лысенко. Мне казалось необходимым сосредоточиться главным образом на позитивном анализе философских - преимущественно методологических - проблем современной генетики, вышедшей к тому времени в своих исследованиях на молекулярный уровень. Что касается критики взглядов Т. Д. Лысенко, то и мне также представлялось, что с ними было покончено к середине 60-х годов. Я это ощутил в особенности остро, так как, помимо всего прочего, имел честь принимать посильное участие в работе над знаменитой статьей Н. Н. Семенова "Наука не терпит субъективизма"^*, по которой были приняты, как известно, важные официальные решения.

^* (См.: Наука и жизнь. 1965. № 4.)

Мы восприняли это как начало новой эры в истории советской генетики. И во многом так оно и было, если бы не последующие события, которые показали, что неофициальное, но очень жесткое запрещение обращаться к критическому анализу истории советской генетики преследует цели, далекие от интересов науки и общества. А кроме того, я лично убедился уже по ходу работы над книгой "Генетика и диалектика", что изложить в позитивной форме основную философскую проблематику современной науки невозможно вне критического анализа ее истории. А дальше уже сама работа диктовала свои законы, и история все больше приковывала к себе мое внимание. Я почувствовал даже, что теперь, владея материалом, я обязан сделать все так, как он мне диктует. Это я ощутил как свой долг, и был поддержан в таком убеждении многими авторитетными учеными. Первый среди них - Б. Л. Астауров, который уже и до этого рекомендовал ряд моих работ к печати. Сохранился отзыв В. Л. Астаурова на рукопись моей книги "Генетика и диалектика". Отвлекаясь от ее оценок, я увидел в нем много важных и сегодня мыслей и наблюдений нашего выдающегося генетика, поэтому решил опубликовать его здесь (впервые, насколько мне известно) почти полностью. Вот что писал Б. Л. Астауров:

"Книг, посвященных спокойному и внимательному рассмотрению этого сюжета, у нас, к сожалению, нет. Между тем объективный философско-методологический анализ развития наших представлений в области столь фундаментальных явлений жизни, как наследственность и изменчивость, был бы желателен при всех условиях и во все времена. Он желателен вдвойне теперь, в пору бурного прогресса на всех главных направлениях общей биологии, в науках о клетке, индивидуальном развитии, наследственности и эволюции, в пору углубления биологии на молекулярный уровень. Особые же, поистине драматические обстоятельства и ожесточенные дискуссии, в обстановке которых совершалось у нас до совсем недавнего времени развитие генетики, делают появление такой книги остро необходимым.

До октябрьского Пленума ЦК КПСС 1964 г., ознаменовавшего поворот к нормализации положения в биологии, на протяжении, по крайней мере, 30 лет, имели место сначала яростные атаки Т. Д. Лысенко и его сподвижников на научную генетику, затем, после ее разгрома в 1948 г., подавление инакомыслящих административными средствами и, наконец, тягостный период монопольного господства догматизированного лысенковского "учения".

Объективная философско-методологическая оценка идеологических сдвигов в генетике была в этот период невозможной, и трезвые голоса разума были обречены на молчание.

Напротив, господство псевдонаучных представлений нуждалось в оправдании со стороны дипломированных философов и методологов, и они нашлись. Сначала с признаками некоторого смущения и стыдливости, а затем с обнаженным бесстыдством они взялись за "диалектическое" доказательство того, что белое - это черное и что представления генетиков-материалистов якобы не что иное, как мистика, метафизика и философский идеализм.

Способы "доказательства" были совсем несложны. Как очень выразительно сказал на одной из острых дискуссий (1936) академик Н. П. Дубинин, "на великую науку напялили дурацкий колпак".

Извращая, абсолютизируя и доводя до абсурда смысл отдельных неудачных, неточных и неряшливых высказываний и формулировок со стороны крупных, но неискушенных в демагогических методах полемики генетиков, ловко и широко используя действительные ошибки единичных ученых, отнюдь не представляющих широко принятые взгляды, наконец, просто навязывая нелепые представления, которые не мог иметь не только ни один грамотный биолог, но и просто здравомыслящий человек (абсолютная жизненность генов, беспричинность мутаций, независимость наследственных признаков от внешних условий), создавался устрашающий жупел "вейсманизма-менделизма-морганизма".

С другой стороны, ряд находящихся за пределами современной научной биологии доморощенных "теорий" Т. Д. Лысенко и его последователей, идейной осью которых явились натурфилософские умозрения ламаркистского толка, был причесан под диалектический материализм, канонизирован и освящен незаконно присвоенными именами великих авторитетов ("советский творческий дарвинизм", "мичуринская генетика").

Так родилась, по удачному определению И. Т. Фролова, "псевдодиалектика", подведшая социально-политический и философский фундамент под "миф о двух генетиках" - буржуазной и советской - и под такие якобы "мичуринские" построения, как наследственное изменение признаков организма "адекватное ассимилируемым внешним условиям", "закон биологического вида", "скачкообразное порождение видов", заменившие естественный отбор и внутривидовую борьбу "самоизреживание", "брак по любви" и "взаимная ассимиляция половых клеток" при оплодотворении, "жизненность" потомства как результат различий в условиях жизни родителей вместо генетической теории гетерозиса и многое другое.

Однако есть ли необходимость возвращаться к этим достойным сожаления злоключениям генетики и диалектики после того, как в 1964 г. общие условия развития биологии в нашей стране испытали коренной перелом в сторону нормализации?

Такая необходимость не только осталась, она в высшей степени насущна.

Период господства лжегенетики и лжедиалектики оставил тяжелое наследие. Целые поколения теперешних работников науки и практики, имеющих дело с биологией,- преподавателей, агрономов, врачей, философов формировались умственно в атмосфере ложных представлений. Молодые кадры, кончающие высшую школу после 1964 г. и тем более попавшие в нее позже этой даты, избегли этого несчастья, но в средней школе им внушался один строй идей, а в высшей - оказался правильным подвергшийся охаиванию, - прямо противоположный. Разобраться во всем этом для молодежи, не бывшей участницей давно прошедших и смутно известных ей биологических перипетий, не так-то просто.

С другой стороны, широкие круги лиц, профессионально связанных с биологией или с философией биологии и зарекомендовавших себя в качестве более или менее активных сторонников или даже пропагандистов догматизированного "учения", оказались в некоторой растерянности перед необходимостью полностью пересмотреть свои позиции. Неудивительно, что подброшенная удобная идея, изображающая дело так, будто произошедшие перемены недолговечны, что перед нами просто шараханье - шатание идеологического маятника, качнувшегося в 1948 г. в одну сторону, а в 1964 г.- в прямо противоположную, но будто бы столь же неоправданную (Г. В. Платонов. "Догмы старые и догмы новые"), находит в такой среде резонанс. В качестве кажущегося решения альтернативы может кое-кого соблазнить и безнадежная попытка того же автора частично удержать позиции и соединить несоединимое, предложив эклектическую похлебку, состряпанную из двух направлений, названных для камуфляжа "аналитическим" и "синтетическим мичуринско-дарвиновским".

Все это порождает "смятение умов", очень нуждающееся во внесении полной ясности.

Трудно ожидать, чтобы в столь запутанной ситуации и по отношению к столь сложной области науки, как современная генетика, все методологические вопросы были правильно и исчерпывающе решены в одной книге. Однако мне представляется, что значительную долю этой нужной и трудной работы книга И. Т. Фролова выполняет.

Вызывает чувство удовлетворения и то, что рассмотрение вопросов не только в области его собственной специальности, но и в области генетики ведется автором с достаточно хорошим пониманием предмета. До сих пор биологи в этом отношении отнюдь не были избалованы философами.

Очень важно также то, что анализ ведется в этой книге "с третьей стороны" свежим участником дискуссии, а не человеком, связавшим себя в прежние времена принадлежностью к одной из двух ожесточенно борющихся сторон. Такой "третейский суд" с незаинтересованной стороны, без сомнения, окажется для многих более беспристрастным и убедительным. Впрочем, со стороны генетиков старшего поколения, свидетелей и участников генетических дискуссий, осуществления такой методологической работы трудно и ожидать, настолько истратили они силы в предшествующих бесплодных спорах и настолько нужны эти силы теперь для конкретной созидательной работы в области генетических исследований.

Стремясь внести позитивный вклад в рассмотрение методологических аспектов генетики - в оценку ее исследовательских методов и ее представлений о сущности явлений наследственности и изменчивости в свете философии диалектического материализма, автор не мог избежать негативной работы по неизбежной расчистке завалов, образовавшихся в периоды господства лжедиалектики в этой области знаний.

Обе стороны рассмотрения - позитивная и негативная - излагаются в естественной органической связи. Им предпослано весьма нужное и интересное изложение самой истории дискуссий.

Как это должно быть ясно из всего предыдущего, я считаю этот исторический очерк и "расчистку завалов" очень нужной и важной частью книги.

Разумеется, большая книга на такую сложную тему не может быть совершенно свободна от недочетов и избежать замечаний.

Из ряда замечаний, которые я мог бы сделать, упомяну только два, т. к. их я считаю более существенными:

Первое из них касается периодизации генетики, разделение ее истории на "формальный", "классический" и "современный молекулярный" этапы. Против разделения генетики на периоды по тем или иным более или менее условным критериям в принципе, конечно, не может быть возражений, и, например, современный период, характеризующийся вовлечением в исследование мира вирусов и микробов и переходом исследований на молекулярный уровень, действительно отличается яркими чертами качественного своеобразия. Однако автор склонен слишком акцентировать различия выделенных этапов, отделяемых в его представлении "магистральными поворотами" и революционными переменами, и слишком недооценивать момент прямой преемственности. Революции должны быть связаны с коренной ломкой и отрицанием многого из того, что создано в предшествующий период. Ничего подобного в генетике не было. Законы Менделя и достижения раннего менделизма вошли органической и неотъемлемой частью в фундамент хромосомной теории наследственности, а эта последняя вместе с ранним менделизмом явилась отправной основой для молекулярной генетики. Движение здесь было эволюционным, хотя, конечно, сопровождалось отбрасыванием и перестройкой многих частностей и качественными переходами на более глубокие уровни познания. Особенно неоправданным выглядит противопоставление мнимых "формального" и "классического" периодов, между которыми я не могу усмотреть ни календарной, ни принципиальной грани. Если бы автор выделил "умозрительный" период до переоткрытия законов Менделя, я согласился бы с ним скорее.

Второе замечание касается упорного желания найти черты целесообразной направленности в спектре мутационных изменений. Разумеется, характер мутаций в целом предопределен организацией данного организма и свойствами его генотипа. Огрубляя ситуацию, что иногда полезно, можно сказать, что бесполезно ожидать, чтобы у пшеницы появился наследственный признак голубой окраски глаз, а у рыбы вместо плавников появились зеленые листья. Наследственные изменения этих организмов будут совсем разными, предопределяемыми специфическими чертами их организации. Напротив, у близких по организации и генотипу форм будут возникать одинаковые или сходные мутации (ряды гомологической изменчивости Н. И. Вавилова). В этом смысле мутации направлены, или, вернее, их спектр ограничен и предетерминирован. Однако в этой "направленности" наукой пока не вскрыто никакой целенаправленности, никаких указаний на то, чтобы случайные мутации хотя бы в виде статистической тенденции, как это представляет автор, носили приспособительный характер и повышали целесообразность организации.

Принятие подобного тезиса без всяких экспериментальных оснований открывает лазейку к вере в изначальную целесообразность и перечеркивает дарвиновский материалистический принцип возникновения целесообразной приспособленности живых существ в результате естественного отбора случайно приспособительных уклонений.

С целью более детального рецензирования рукописи я счел целесообразным просить об этом сотрудника руководимого мною института, весьма образованного и методологически "подкованного" генетика д-ра биол. наук А. Е. Гайсиновича. Я прилагаю здесь его подробный отзыв и считаю, что автор поступил бы правильно, если бы нашел возможным учесть до издания книги ряд сделанных там замечаний. Это несомненно улучшило бы книгу, а последующие рецензии были бы освобождены от ряда возможных критических высказываний.

В заключение я хотел бы повторить сказанное вначале: я считаю издание книги И. Т. Фролова "Генетика и диалектика" весьма своевременным".

К этому отзыву прилагался развернутый анализ рукописи, сделанный А. Е. Гайсиновичем, который во многом развивал критические замечания Б. Л. Астаурова. Многое я учел в своей книге, но с рядом замечаний не согласен до сих пор. А. Е. Гайсинович имел возможность высказать свои соображения в печати уже после опубликования моей книги (правда, в другой связи). Я не отреагировал на это. Не хочу этого делать и сейчас, так как глубоко уважаю право каждого иметь свои взгляды и не соглашаться с другими. Таков мой принцип, поэтому я не ответил даже на те "критические" отзывы на мою книгу, которые были сделаны в духе "старого, доброго времени", то есть скорее уничтожали, чем анализировали работу автора.

Надо сказать, что "Генетика и диалектика" вызвала первоначально довольно широкий позитивный отклик в нашей и зарубежной печати, включая газету "Правда", "Нойес Дойчланд" и др. Затем, однако, как по команде (а это было действительно так), последовал ряд запретов, а в газете "Сельская жизнь" от 17 мая 1969 г. появилась статья-рецензия на мою книгу кандидата сельскохозяйственных наук В. Шайкина, озаглавленная "С односторонних позиций".

Рецензия эта как бы официально ставила крест на моей работе, что вскоре я остро почувствовал в разных формах.

В чем же была усмотрена "односторонность" моих позиций? Не трудно догадаться, что имелись в виду критика концепции Т. Д. Лысенко и защита генетики, которую отвергала его концепция. При этом рецензент, стремясь всеми средствами выполнить "социальный заказ", допустил грубые передержки и обнаружил элементарное незнание основ как генетики, так и философии. Сразу же после прочтения статьи В. Шайкина я написал ответ на нее, но не отправил его для публикации, хорошо понимая бессмысленность такого шага, потому что знал возможности тех, кто направлял писания моего рецензента. Должен признаться, что, написав свой ответ "для себя" и показав его близким мне людям, я как-то даже и успокоился: ведь я опубликовал книгу по вопросам, которые теперь объявлялись "запретными". И что мне после того рецензент и те, кто вместе с ним. Этот "утешительный обман" позволил мне жить и работать дальше, в том числе и по философским вопросам генетики, что нашло отражение в написанных совместно с С. А. Пастушным книгах: "Мендель, менделизм и диалектика" (М., 1972) и "Менделизм и философские проблемы современной генетики" (М., 1976). В них, кстати, учитывалось и пожелание Б. Л. Астаурова о необходимости большего акцентирования преемственности в истории генетики.

Может быть, кто-то скажет мне сегодня: зачем вспоминать все это?

Но, я думаю, во-первых, читатель должен знать, как все складывалось не только сорок лет назад - после августовской сессии ВАСХНИЛ 1948 г., но и двадцать лет после нее. А во-вторых, ведь все это касается не только меня лично. Впрочем, я никогда не переводил в личный план дискуссии, даже если они со стороны моих оппонентов диктовались отнюдь не научными соображениями.

Конечно, истекшие двадцать лет после выхода в свет книги "Генетика и диалектика" заставили меня многое оценить по-новому. Но содержащийся в ней подход к анализу истории советской генетики, мне кажется, не потерял своей актуальности. Правда, сегодня акцентирование внутринаучных процессов в дискуссиях в советской генетике (поскольку связь их с социально-политическими условиями культа личности Сталина и пр. мне казалась ясной, не требующей доказательств) может быть воспринято как недооценка влияния па эти дискуссии факторов, выходящих за пределы науки. В середине 60-х годов не только я, но и, как это видно из отзыва на рукопись моей книги Б. Л. Астаурова, многие ученые искрение поверили, что с такими факторами покончено, а потому надо больше сосредоточиться на анализе чисто научных проблем. Время решительно опровергло многие надежды и иллюзии, бывшие у нас в те годы, и это большой и суровый урок, из которого я также сделал определенные выводы.

Вместе с тем и сегодня остается правильным, как я считаю, общий подход к истории советской генетики, при котором надо видеть диалектику процессов, взаимодействие внутринаучных и внешних по отношению к науке факторов. Разумеется, действие последних нельзя предполагать "само собой разумеющимся": его надо максимально полно показывать, основываясь на фактах и документах. Но надо также исследовать процессы, развивавшиеся внутри самой генетики, и тогда мы получим полную картину ее истории. Надеюсь, что совместными усилиями эта задача будет решена уже в ближайшее время.

Заканчивая это затянувшееся, может быть, обращение к своим старым и новым читателям - двадцать лет спустя после выхода книги "Генетика и диалектика", хочу сказать, что и в истекшие годы я активно участвовал в философской разработке таких проблем, постановка которых встречала зачастую, к сожалению, либо непонимание, либо открытое противодействие на разных уровнях. Это относится и к обсуждавшимся в дискуссиях за "круглым столом" журнала "Вопросы философии" (1969-1976 гг.) социально-философским проблемам генетики человека, экологии, демографии, других глобальных проблем, и к методологическим, а также социально-этическим проблемам комплексного изучения человека, в частности соотношения социальных и биологических факторов, генной инженерии, и к общим проблемам этики науки, смысла жизни человека, его смерти и бессмертия, проблемам нового (реального) гуманизма.

Оглядываясь назад, я думаю с удивлением: как много тратится усилий, чтобы противодействовать чему-то новому. И это в особенности касается философской деятельности. Конечно, надо делать определенные скидки на разницу времен и ситуаций, но все же не могу не вспомнить в связи с этим горькие слова великого мученика: "Если бы я владел плугом, пас стадо, обрабатывал сад, чинил одежду, то никто не обращал бы на меня внимания, немногие бы наблюдали за мной, редко кто бы упрекал меня, и я мог бы угодить всем.

Но я измеряю поле природы, стремлюсь пасти души, мечтаю обработать ум и исправляю привычки интеллекта - вот почему, кто на меня смотрит, угрожает мне, кто наблюдает за мной, нападает на меня, кто догоняет меня, кусает меня, и кто схватывает, пожирает меня, и это - не один или немногие, а многие и почти все" (Дж. Бруно. "О бесконечности вселенной и мирах").

Философ, ищущий свой путь в лабиринте познания, и сегодня скорее пушкинский "странник", как его понимал Ф. М. Достоевский, чем благоденствующий победитель. И если верно, что "во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь", то это в первую очередь относится именно к тому, кого охватила эта всепоглощающая страсть - любовь к мудрости, что и связывается с занятием философией.

Но не только горький плод философского познания является наградой за эту страсть. Радость созерцания торжества истины и посильное участие в ее поиске - вот награда, с которой не сравнится ничто на Земле. Предчувствие этого складывается у человека очень рано, и важно сохранить идеалы своей юности, ведь именно тогда они столь чисты, прозрачны даже, что делают последующую жизнь как бы постоянным движением к какой-то манящей цели. И что из того, что жизнь стремится "замутить" их, ставит на пути к ним препятствия злой воли и невежества.

"Если кто-то идет не в ногу, значит, он слышит звуки иного марша",- говорил писатель и философ Генри Д. Торо. И этот марш - внутри нас, и он - высшее, что есть в нас. Он - надежда и призыв к действию. А потому: "Бей в барабан и не бойся!". Это слова Г. Гейне, и он всей своей жизнью доказал, что прав. Возьмем и мы это за образец.

Возьмем и не обманемся. А если и обманемся, то утешимся тем, что сказал нам другой великий поэт:

Если жизнь тебя обманет, 
Не печалься, не сердись! 
В день уныния смирись: 
День веселья, верь, настанет.

Сердце в будущем живет; 
Настоящее уныло: 
Все мгновенно, все пройдет; 
Что пройдет, то будет мило.

Не все, прошедшее за двадцать лет, мне стало мило. Нет! Во многих случаях напротив. Но тем радостнее настоящее, в котором все больше уходит в прошлое то, что мешало нам эти двадцать лет.

Теперь все зависит от нас - от нашего разума и трудолюбия, от нашей компетентности и объективности, способности ответственно понимать занятие наукой и философией как высокое служение истине и гуманистическому прогрессу человечества. Да, все это - уже многократно повторяемые на протяжении веков слова, которые так часто расходились, к сожалению, с делами. И тем не менее их нельзя забывать, и надо стремиться к тому, чтобы в жизнь людей все больше входили простые и ясные принципы общечеловеческой морали, лежащие в основе всего лучшего, что создано и будет создаваться разумом человека.

И как итог я хотел бы привести торжествующее восклицание поэта:

Да здравствуют музы, да здравствует разум!
   Ты, солнце святое, гори!
   Как эта лампада бледнеет
   Пред ясным восходом зари, 
Так ложная мудрость мерцает и тлеет
   Пред солнцем бессмертным ума. 
Да здравствует солнце, да скроется тьма!

Б. Л. Астауров любил повторять эти вдохновенные и вдохновляющие пушкинские строки, и он говорил, что их часто произносил его учитель Н. К. Кольцов. Мы знаем, сколько испытаний выпало на долю этих страдальцев - истинных рыцарей науки. И как сильна, следовательно, была их вера в разум и справедливость, торжество истины!

После таких высоких слов, заключающих мое обращение к читателю - двадцать лет спустя, трудно переходить к прозе. И все же я отдаю на его суд то, что было мною сделано в анализе философии и истории генетики прежде всего в книге "Генетика и диалектика". В качестве самостоятельной четвертой главы я сделал изложение социально-философских проблем генетики человека, этики генетических исследований, включая генную инженерию. Эта глава является результатом моей последующей работы, получившей публикацию в серии статей, в книгах "Перспективы человека" (1979 и 1983 гг.), "Этика науки: проблемы и дискуссии" (1968 г., в соавторстве с Б. Г. Юдиным).

Выражаю сердечную признательность за помощь в работе по подготовке этой книги к изданию моему ученику и давнему сотруднику, соавтору ряда трудов доктору философских наук, профессору С. А. Пастушному.

Карловы Вары - Москва 1987-1988 гг.