У истоков генетики. Основные этапы ее истории, направления методологических поисков и обобщений

В истории генетики ясно прослеживается несколько основных этапов ее развития, на каждом из которых познание сущности наследственности и изменчивости претерпевало качественные видоизменения, связанные как с использованием новых методов и объектов исследования, так и продвижением на этой основе в сфере теории и методологии. Вместе с тем - и это хотелось бы оговорить с самого начала - качественные преобразования теории генетики на отдельных этапах ее истории не только не отменяют, но, может быть, лишь сильнее подчеркивают основное - преемственность в ее историческом развитии, в общем движении к истине.

Генетика, как, видимо, и всякая другая наука, имеет, однако, не только историю, но и предысторию. Она сформировалась в качестве самостоятельной научной дисциплины, уже проделав известную эволюцию в рамках других, более общих биологических теорий и концепций, которые послужили предпосылкой и основой ее развития. Взаимодействие с этой основой (не только в его позитивных, но и в некоторых случаях в негативных аспектах) во многом определило теоретический фундамент, направления методологических поисков и обобщений генетики на разных этапах ее истории. Оно сохраняет свое значение и сегодня, хотя, разумеется, конкретные формы этого взаимодействия весьма существенно изменились под влиянием новых факторов, появившихся как в самой генетике, так и в современной науке в целом, включая ее методологические основания.

У истоков генетики, в период ее предыстории, отчетливо обозначаются два теоретических и методологических подхода в понимании сущности наследственности и изменчивости, тесно связанные с двумя различными направлениями в объяснении общих процессов живой природы, ее организации, происхождения и эволюции, где эти фундаментальные свойства организмов выступают в качестве необходимых, но в известном смысле подчиненных, "частных" факторов. Речь идет о ламаркизме и - главным образом - о дарвинизме. Именно в рамках этих концепций эволюции проблема наследственности и изменчивости впервые получила такое значение, которое, в сущности, предопределило ее последующее исследование и развитие, приведшее в конечном счете к формированию особой науки - генетики, сделавшей ее своим предметом.

Но если учение Ламарка, в котором факторы эволюции сводились к прямому или косвенному (через упражнение или неупражнение органов) влиянию среды, привносило в трактовку проблемы наследственности и изменчивости элементы, выходящие за рамки подлинной науки (вспомним телеологическую окраску его "принципа градации"), то дарвинизм, доказав ведущее значение в эволюции естественного отбора, впервые и по-настоящему поставил эту проблему на почву естественноисторического материализма. Как известно, в основе дарвиновской теории эволюции лежат три тесно взаимосвязанных материальных фактора: наследственность, изменчивость и отбор. Установление и научное обоснование этих факторов явились величайшей заслугой Ч. Дарвина и означали подлинную революцию в биологии.

В учении Ч. Дарвина были сформулированы, однако, лишь общие теоретические представления о факторах эволюции и селекции организмов, но во многих случаях не раскрыты их природа и механизмы действия. Это относится и к явлению наследственности и изменчивости, от которых, по выражению К. А. Тимирязева, "дарвинизм отправляется как от данных"^*. Но именно прежде всего Дарвин дал толчок для детального исследования указанного явления, и именно отсюда берет свои истоки генетика как наука, хотя, разумеется, можно прослеживать эти истоки и на более ранних этапах истории биологического познания и селекционной практики с учетом, в частности, роли целой плеяды гибридизаторов растений (Кёльрейтер и др.).

^* (Тимирязев К. А. Соч. М., 1939. Т. IX. С. 110.)

Но это еще не привело к оформлению генетики в качестве самостоятельной научной дисциплины. Хотя Дарвин и его первые последователи при разработке теории эволюции опирались на огромный эмпирический материал по наследственности и изменчивости организмов, на обобщение опыта селекционеров, целенаправленное экспериментальное исследование данных свойств оставалось пока что вне первоочередных запросов теории, а потому уже и на заре генетики превалирующими были умозрительные гипотезы, касающиеся ее предмета (идеи Г. Спенсера об особых "физиологических единицах", "временная гипотеза пангенезиса" Ч. Дарвина, представление об "идиоплазме" - К. Негели, А. Вейсман и др.).

Правда, еще до появления книги "Происхождение видов" Ч. Дарвина Грегор Мендель начал свои исследования по скрещиванию разных рас гороха, а в 1865 г. он обобщил их в труде, с появлением которого начинается, в сущности, подлинная история генетики как науки экспериментальной^*. Мендель установил, что при скрещивании особей, обладающих контрастирующими, взаимно противоположными (аллеломорфными) признаками (например, зеленой или желтой окраской семян у гороха), в первом поколении гибридов воспроизводятся признаки одного из родителей, а именно - желтосеменного, причем без каких-либо оттенков в направлении к зеленому. Этот признак (желтый) оказывается доминантным по отношению к непроявившемуся (зеленому), однако последний не уничтожается в потомстве гибрида. Во втором и последующих поколениях происходит расщепление признаков с частичным возвратом к исходным, родительским, причем Менделю удалось определить точные количественные отношения признаков.

^* (См.: Мендель Грегор. Опыты над растительными гибридами. М., 1965.)

Грегор Мендель (1822-1884)

Уже этот эмпирически выведенный закон расщепления по альтернативным признакам (в соотношении 3:1) ясно указывал, во-первых, на дискретность системы наследования, связанной с вероятным существованием дискретного "наследственного фактора" (Мендель), а во-вторых, на то, что в явлении наследственности случайные события имеют закономерность статистического характера и что, следовательно, наука в их изучении может широко использовать количественные методы, средства математического анализа.

Законы (правила) Менделя открыли новый этап в исследовании проблемы наследственности и изменчивости. Отмечая их общеметодологическое значение, Н. И. Вавилов писал, что "гению Менделя удалось с поразительной ясностью и убедительностью экспериментально показать, что отдельные наследственные признаки ведут себя при скрещивании независимо, свободно комбинируясь в потомстве по законам вероятности в определенные числовые соотношения. Это явление было объяснено им обусловленностью признаков наследственными зачатками, заключающимися в половых клетках (гаметах). Им дан метод исследования наиболее запутанных биологических явлений, перед тайной которых останавливался естествоиспытатель прошлого века. Более того, Мендель открыл путь к планомерному управлению наследственностью на основе установленных им закономерностей^*.

^* (Вавилов Н. И. Менделизм и его значение в биологии и агрономии// Мендель Грегор. Опыты над растительными гибридами. С. 98. См. также: Frolow /., Pastusznyj S. Metodologia mendelizmu a filozofia//Czlowiek i swiatopoglad. 1972. N 9.)

Метод, открытый Менделем, состоял в том, что он в отличие от своих предшественников (в частности, Кёльрейтера и Гартнера), изучавших в ходе гибридизации передачу всей совокупности признаков, подвергал анализу наследование отдельных пар альтернативных качеств у растений (цвет или форма горошин). Простота и четкость методики гибридологического эксперимента, возможность применения количественного вариационно-статистического подхода и алгебраических символов в анализе его результатов - все это сделало метод Менделя новым, этапным в развитии биологического познания вообще и генетики в частности и особенности.

Однако этот метод при всей его новизне и эвристических возможностях точного исследования закономерностей наследования признаков при гибридизации не сопровождался качественной интерпретацией явлений и позволял лишь косвенно судить о скрытом механизме передачи признаков. Как справедливо подчеркнул Б. Л. Астауров, "дарвиновская теория естественного отбора озарила ярким светом громады уже накопленных знаний об органическом макромире... С неотразимой доказательностью она объяснила естественными причинами все то, чему давались подчас нелепые, искусственные мифологические, теологические и телеологические толкования... Напротив, классические исследования Менделя лишь приподняли завесу над совсем еще неизведанной областью микромира... Поэтому при всей внутренней законченности, кристальной ясности и неопровержимости менделевских исследований они сами по себе, в сущности говоря, еще почти ничего не объяснили. Наоборот, они задали задачу, возбудили вопросы, на которые предстояло отвечать в течение всего прошедшего с тех пор столетия и на которые мы продолжаем отвечать еще и теперь"^*.

^* (Астауров В. Л. О научном наследии Грегора Менделя // Журн. общей биологии. 1965. Т. XXVI, № 5. С. 522.)

Быть может, отчасти этим, а также общей неготовностью теории того времени и сосредоточением основных интересов биологов вокруг проблем, поднятых дарвиновским учением, "заворожившим" на длительный период умы ученых, приковавшим к себе их научные помыслы, и объясняется тот факт, что исследования Менделя не получили признания сразу же после их опубликования. Более того, биологическая наука тех лет как бы равнодушно прошла мимо них, не заметив того "взрывного потенциала", который был заключен в этих исследованиях и который на новом этапе ее развития привел к бурному продвижению вперед в познании не только микромира живой природы, но и ее макропроцессов.

Характерно, что опыты Менделя уже в тот период могли бы существенно помочь в обосновании эволюционной теории Дарвина, против которой именно в этом ее звене Ф. Дженкинс развил в 1867 г. свои возражения, внешне выглядевшие весьма убедительно отнюдь не только для противников дарвинизма. Их суть сводится к тому, что, поскольку наследственность является "слитной", признак одного из родителей в последующих поколениях должен иметь вначале промежуточный характер, затем в быстро убывающей прогрессии идти к полному исчезновению, а это означает, что он не может стать объектом естественного отбора. Исследования Менделя убедительно свидетельствуют о несостоятельности этой гипотезы. Как писал К. А. Тимирязев, "самым важным результатом в этом смысле является, конечно, тот факт, что признаки не сливаются... а сохраняются неизменными, распределяясь между различными потомками. Кошмар Дженкинса, испортивший столько крови Дарвину, рассеивается без следа... Таким образом, менделизм... устраняет самое опасное возражение, которое, по словам самого Дарвина, когда-либо было сделано его теории"^*.

^* (Тимирязев К. А. Избр. соч. М., 1949. Т. IV. С. 257, 258.)

Однако результаты исследований, осуществленных Менделем, были, по-видимому, неизвестны Дарвину, а сообщения Менделя о них, изложенные, в частности, в его письмах к К. Негели в 1866-1873 гг., не получили оценки, адекватной их значению. Биологическая мысль того времени в познании наследственности и изменчивости продолжала вращаться в основном в сфере умозрительных гипотез, как бы подготавливая теорию к новой, но уже "заинтересованной" встрече с результатами и методом генетических исследований, предложенными Г. Менделем. Этот период развития науки (до начала XX в.) ознаменовался, однако, не только поисками в области теории, но и разработкой математических, биометрических методов изучения наследственности и изменчивости (Гальтон и др.), существенным расширением экспериментальной основы и, в частности, крупными сдвигами в цитологии, все ближе подходившей к проблемам генетики.

Тем не менее эти проблемы еще продолжали рассматриваться в основном в традиционной форме - как частная задача в общих рамках теории эволюции. К тому времени на почве этой теории ясно обозначились две крайние линии, которые, хотя и апеллировали к ламаркизму и дарвинизму, однако во многом не только отличались от них, но и зачастую противоречили их основным принципам. Неоламаркизм, у истоков которого стояли Г. Спенсер, К. Негели и др., представлял одну из этих линий; неодарвинизм и ранний мутационизм (А. Вейсман, Г. де Фриз и др.) - другую. В разной степени, по различным научным мотивам и на разных методологических основаниях обе они направлялись против теории Дарвина. Но вместе с тем - и зачастую вопреки этой основной направленности - в теоретических и экспериментальных исследованиях представителей как неоламаркизма, так и неодарвинизма содержались новые элементы, в развитии, а иногда и в противопоставлении которым создавались предпосылки продвижения вперед, в частности в познании наследственности и изменчивости организмов.

К. Негели, например, выдвинув в противовес дарвиновскому учению о естественном отборе свою "механофизиологическую теорию" эволюции, сформулировал предположение о наличии так называемой идиоплазмы, которая существует как в половых, так и в соматических клетках и которая определяет наследственные особенности организма. Изменение наследственности и сам процесс эволюции Негели представлял в духе тех принципов механоламаркизма, которые нашли свое отчетливое воплощение прежде всего в трудах Спенсера^*. Но если последний в своей концепции прямого или косвенного "уравновешивания" организма со средой признавал по крайней мере ограниченное действие естественного отбора ("переживания наиболее приспособленных", по терминологии Спенсера, признанной наиболее удачной самим Ч. Дарвином), то Негели в предложенной им "механофизиологической теории" сводил причины эволюции лишь к действию на идиоплазму эктогенетических и автогенетических факторов, причем он исходил при этом из признания жестко определенной направленности процесса усложнения мицеллярной структуры идиоплазмы.

^* (См.: Спенсер Г. Основания биологии//Соч. СПб.. 1899. Т. I, II.)

В противовес этому вначале А. Уоллес и Ф. Гальтон, а затем А. Вейсман^* развили такую интерпретацию эволюционного процесса, в которой роль внешней среды сводилась до минимума, Хррганизм представлялся в виде механической мозаики признаков, а естественный отбор утрачивал свое творческое значение. Эта неодарвинистская интерпретация разрабатывалась Вейсманом с учетом уже достигнутых к тому времени результатов экспериментального изучения процессов митотического деления клеток, в ходе которых была обоснована ведущая роль ядра, и в частности хромосом, в процессах наследования, обнаружена сложность хромосомного аппарата и его генетическая специфичность. Это обусловило тот факт, что при всей умозрительности многих представлений Вейсмана, касающихся проблемы наследственности и изменчивости, его поиски теоретического объяснения ряда явлений оказались в русле основных запросов генетики, подготовили почву для ее становления и развития.

^* (См.: Вейсман А. Лекции по эволюционной теории. Пг., 1918.)

Вейсман выдвинул гипотезу о наличии в ядре половой клетки так называемого наследственного вещества, или "зародышевой плазмы", состоящей из множества "детерминант", каждая из : которых определяет появление и специфическое развитие частей, признаков организма. Это допущение привело, однако, Вейсмана к ложному представлению о независимости изменений отдельных частей организма в ходе эволюции, к распространению принципов естественного отбора на внутриорганизменные процессы ("зачатковый отбор") и пр.

Однако в его концепции были заключены и такие элементы, которые - правда, в гипертрофированной и зачастую извращенной форме - отражали новые и несомненно прогрессивные процессы развития научной мысли. Касаясь их, И. И. Шмальгаузен заметил в свое время, что даже мозаичная теория индивидуального развития и признание автономных единиц разного порядка, в связи с которым стоит признание независимости наследственных изменений отдельных признаков, определяемых независимыми друг от друга наследственными единицами, "заключали здоровое ядро, которое сильно помогло в изучении законов наследственности"^*. Называя это "в высшей степени плодотворной рабочей гипотезой", И. И. Шмальгаузен писал: "Вспомним, что законы Менделя только и могли быть установлены благодаря тому, что все внимание исследователя было сосредоточено на отдельных, резко выраженных признаках. Огромные успехи всего первого этапа развития генетики обусловлены этой концепцией Вейсмана, воспринятой и обостренной Г. де Фризом и позднейшими генетиками"^**.

^* (Шмальгаузен И. И. Проблемы дарвинизма. М., 1946. С. 199.)

^** (Шмальгаузен И. И. Проблемы дарвинизма. М., 1946. С. 199. 200.)

Г. де Фриз, а несколько ранее С. И. Коржинский (1888) "обострили" концепцию Вейсмана, в сущности, в том же, неодарвинистском направлении, еще более утрируя ее крайности, до предела выхолащивая творческую роль естественного отбора, отождествляя историческую и индивидуальную изменчивость, которая, в частности, по де Фризу, имеет якобы сугубо "спонтанный" характер, не зависящий от изменений внешней среды. Усугубив одностороннее представление Вейсмана о "мозаичности" организма, де Фриз постулировал внезапное скачкообразное изменение отдельных его признаков (мутации), в результате которого сразу же создаются новые приспособительные признаки, что и означает эволюцию видов. Возникшие таким путем формы обнаруживают большую устойчивость и остаются неизменными до тех пор, пока их не затронет новая мутация, вне ее связи со средой и естественным отбором. Эту концепцию де Фриз совершенно сознательно направлял против дарвиновского учения о постепенном накапливании и отборе индивидуальных изменений, возникающих под влиянием внешней среды.

Однако, может быть, в большей степени, чем у Вейсмана, антидарвинистские идеи де Фриза были лишь извращенной формой теоретического выражения здоровых, прогрессивных тенденций, пробивавших себе дорогу в науке и получивших, наконец, свое воплощение в "переоткрытии" законов Менделя в 1900 г. Де Фриз, наряду с Корренсом и Чермаком, осуществил этот важный поворот в развитии биологического познания, знаменующий собой уже, так сказать, официальное начало формирования экспериментальной генетики как особой научной дисциплины.

На этом этапе истории генетики были не только подтверждены и развиты на новой экспериментальной основе выводы и метод Менделя, но и приведены в действие фактические и теоретические результаты науки, полученные независимо от работ Менделя. Эти работы были "включены" в тот специфический идейный кругооборот, в котором вращалась теоретическая мысль на рубеже XIX и XX вв., ища новые выходы для решения загадки наследственности и изменчивости. Поскольку ее движение приняло в то время антидарвинистское направление у многих ученых, положительно воспринявших законы Менделя, последние также получили интерпретацию, подчиненную общим задачам и теоретическим потребностям этого направления.

Идеи де Фриза о "мозаичности" и неизменности видовых признаков между двумя мутациями, распространенные на наследственный фактор, привели к тому, что преувеличенное еще Менделем и в особенности Вейсманом представление об устойчивости этого фактора и его независимости от внешней среды, трансформировалось, в частности, в работах Бэтсона, Лотси и др. в тезис о его абсолютной неизменности. Бэтсон, предложивший в 1906 г. название новой науки - "генетика", тезис о постоянстве наследственного фактора связал с учением о мутациях, которые трактовались им как результат "выпадения" этого фактора. Его присутствие или отсутствие рассматривалось Бэтсоном в качестве решающей причины видовой специфичности живых систем и той фактической основы, которая определяла всю его антидарвинистскую концепцию, означавшую, по существу, отрицание эволюции. Лотси усугубил это ложное представление неодарвинизма и раннего мутационизма, считая, что эволюция возможна и при постоянстве видов, что она связана с перекомбинацией неизменной наследственной субстанции в процессе скрещивания.

С этим связана общая для генетики первого десятилетия нашего столетия гиперболизация значения гибридизационных процессов в эволюции, приводившая к неоправданному противопоставлению односторонне трактуемого учения Менделя дарвинизму. Характерно, что это сопровождалось также известной абсолютизацией тех методов экспериментирования, которые были предложены Менделем и его последователями.

В. Иогансен, например, не без основания отмечал, что, "когда после середины прошлого столетия естествознание революционизировалось эволюционным учением и вообще всей эволюционной философией, можно было бы ожидать углубления учения о наследственности. Но события обернулись совершенно иным путем. Предположили, что Дарвин собрал, так сказать, все, что могло быть создано учением о наследственности; учение о наследственности было низведено до роли скромной служанки эволюционного учения. Предались спекуляциям в области проблемы происхождения и упустили точное изучение вопросов наследственности"^*. Однако из этого он делал весьма односторонний вывод. "Вопросы наследственности,- писал он,- должны и будут изучаться во всей их чистоте, независимо от каких бы то ни было эволюционных спекуляций. Но эти последние, конечно, должны будут считаться с результатами исследования наследственных явлений"^**.

^* (Иогансен В. Элементы точного учения об изменчивости и наследственности с основами биологической вариационной статистики. М.; Л., 1933. С 9.)

^** (Иогансен В. Элементы точного учения об изменчивости и наследственности с основами биологической вариационной статистики. М.; Л., 1933. С 10.)

Хотя Иогансен предупреждал, что на генетику не следует смотреть как на науку о гибридизации и что было бы ошибкой, если бы она стала односторонней, он, как и многие генетики того времени, ограничивал методы генетики исследованием чистых культур, математической обработкой биологических явлений и искусственным скрещиванием. В сущности, лишь гибридологический анализ, сравнительное исследование расщепления признаков на уровне целостного организма и, следовательно, косвенное суждение о действии наследственных факторов - генов (термин, введенный Иогансеном), количественный анализ, не сопровождавшийся, как правило, качественной интерпретацией генетических процессов, составляли методологическую основу генетики начала XX в.

Однако использование только этих методов - при всем их выдающемся значении - не могло дать достаточно полного решения основных проблем генетики. Поэтому последующее развитие генетического эксперимента было связано с поисками новых методов, позволяющих перейти от чисто количественного к качественному исследованию процессов наследственности и изменчивости. "Исключительно математическое трактование принципов расщепления и независимого распределения генов, - писал Т. Морган, - едва ли на долгое время смогло бы удовлетворить ботаников и зоологов. Неизбежно должно было возникнуть стремление определить где, когда и как осуществляется процесс расщепления и воссоединения, и неизбежно должна была явиться попытка согласовать эти явления с удивительными процессами в половых клетках, имеющими такое всеобщее распространение"^*.

^* (Морган Т. Структурные основы наследственности. М.; Пг., 1924. С. 10.)

Реализация такой попытки ответить на вопросы, которые ранее не стояли перед генетикой, да и не могли быть поставлены перед ней, означала новый этап в ее истории. На этом этапе, наряду с методами гибридологического анализа, генетика стала широко использовать цитологические исследования, вышла в познании наследственности и изменчивости с организменного на клеточный уровень. Бовери, Сэттон, Вильсон и другие ученые, установив параллелизм менделевских законов наследования признаков, их соответствие закономерностям поведения элементов клеточного ядра (хромосом) при образовании половых клеток и оплодотворении, заложили основу, на которой в начале второго десятилетия XX в. Т. Морганом и его школой была развита хромосомная теория наследственности.

Формирование этой теории осуществлялось в процессе конкретизации общих и первоначально весьма абстрактных, умозрительных представлений о материальной природе наследственного фактора, установления генетической структуры хромосом, порядка расположения в них отдельных генов. Был найден более удобный, чем растения, объект для экспериментов - необычайно быстро размножающаяся плодовая мушка дрозофила, имеющая всего четыре пары легко различающихся по форме и величине хромосом.

В ходе генетических исследований в их связи с данными цитологии Моргану и его школе удалось, во-первых, установить наличие локализованных в половой (X) хромосоме факторов, наследующихся сцепленно с полом, а во-вторых, открыть явление кроссинговера, т. е. обмена генами гомологичных хромосом, обмена, возникающего в результате их перекреста, что сопровождается перекомбинацией ранее сцепленных признаков. Это позволило определить генный состав хромосом, а также точки расположения в них отдельных генов, контролирующих наследование тех или иных признаков. Появилась возможность построения генетических карт хромосом, и было доказано, что гены расположены в хромосомах в строго линейном порядке.

Огромной заслугой Моргана и его школы является то, что установление материальной природы наследственности и изменчивости было тесно увязано с поисками путей для синтеза генетики и теории эволюции на почве развития мутационной концепции. В результате работ Э. Баура, показавшего эволюционное значение малых мутаций, которые чрезвычайно распространены в естественных популяциях, постепенно стало изживаться ошибочнее противопоставление мутационной теории учению о естественном отборе, генетики - теории эволюции.

Правда, в трудах самого Моргана, создавших основу для этой прогрессивной тенденции, еще сохранялись подходы, аналогичные тем, которые имели место у пионеров мутационизма, в частности у де Фриза, а в некоторых случаях Морган занимал даже более крайние позиции в отношении к дарвиновскому учению о естественном отборе. "Мутационист может определенно утверждать,- писал он,- что существеннейшая часть теории естественного отбора Дарвина оказалась несостоятельной, а именно его положение, что индивидуальные изменения, встречающиеся повсюду, представляют исходный материал для эволюции; это положение мутационист отрицает"^*. По Моргану, однако, мутационист отрицает не только это. Он считал также, что "даже без естественного отбора эволюция могла бы иметь место" и что "естественный отбор не играет созидающей роли в эволюции"^**.

^* (Морган Томас Гент. Экспериментальные основы эволюции. М.; Л.. 1936. С 87.)

^** (Морган Томас Гент. Экспериментальные основы эволюции. М.; Л.. 1936. С 106.)

Преувеличивая значение генетических факторов вне их связи с внешней средой, а также устойчивость самого наследственного субстрата (генов), Морган механистически сближал процессы, осуществляемые на двух разных уровнях - организменном и популяционном. Он полагал, что методы генетического анализа, эксперимент, противопоставляемый им историческому методу дарвинизма, имеют универсальное значение и для исследования эволюционных проблем.

Правда, нужно иметь в виду, что в основе многих антидарвинистских выводов прошлого лежала именно недостаточная изученность или недооценка генетических процессов в эволюции. Дарвиновское учение действительно требовало экспериментального исследования механизма эволюции, и прежде всего ее предпосылки и основы - закономерностей наследственности и изменчивости. Поэтому Морган и считал, что "только с помощью эксперимента мы можем надеяться освободить теорию эволюции от туманно спекулятивных путей ее недавнего прошлого" ^*. И уже при жизни Моргана, на основе его исследований, развитых в рамках хромосомной теории наследственности, были найдены действительные и эффективные пути, ведущие к органическому синтезу генетики и теории эволюции.

^* (Морган Томас Гент. Экспериментальные основы эволюции. М.; Л.. 1936. С VII.)

В 1926 г. вышла в свет классическая работа С. С. Четверикова "О некоторых моментах эволюционного процесса с точки зрения современной генетики", которая, в сущности, положила начало этому процессу, означавшему становление популяционной, или эволюционной, генетики. В трудах последователей С. С. Четверикова - Н. П. Дубинина и др., а также в трудах С. Райта, Р. Фишера, Дж. Б. С. Холдэйна и др. уже в конце 20-х - начале 30-х годов были разработаны предпосылки генетики популяций, покончившей с неодарвинистскими спекуляциями, которые с тех пор проявляются лишь в виде рецидивов, исключающих какие-либо научные основания в своей апелляции к теории генетики, к учению Менделя и Моргана. Последний, высоко оценив, в частности, работы Холдэна и Фишера, касающиеся генетических основ и математических исследований теории эволюции и действия естественного отбора, прозорливо отмечал, что "в будущем исследователи эволюции смогут также специализироваться в этой отрасли математики, связанной с теорией вероятности, как разрабатывать новые экспериментальные методы для выяснения причин мутаций и действительной роли конкуренции при различных случаях выживания наиболее приспособленного"^*.

^* (Морган Томас Гент. Экспериментальные основы эволюции. С. 226.)

В этих условиях огромное значение получили интенсивно развивавшиеся в генетике тенденции преодолеть ряд неправильных, ограниченных представлений, унаследованных в определенной мере от прошлых этапов ее развития и лишь внешне модифицированных применительно к новому фактическому материалу науки. Это относится, в частности, к механистическим элементам хромосомной теории наследственности первоначального периода ее истории, прежде всего преувеличению устойчивости гена, известному игнорированию его сложных и разветвленных связей с другими компонентами клетки и организма как некоторой системной целостности в его связи со средой и пр.

Это предполагало уточнение, а иногда и пересмотр ряда, казалось, незыблемых концепций, обращение к новым экспериментальным и теоретическим фактам. Генетика - разумеется, не без трудностей и противоречий, многие из которых дают о себе знать и сегодня,- блестяще справилась с этой задачей, создав тем самым предпосылки для своего последующего бурного развития.

Начало этому прогрессивному процессу было положено в 1925 г., когда советские генетики Г. А. Надсон, Г. С. Филиппов в опытах с плесневыми грибами, а в 1927 г. Г. Мёллер на дрозофиле показали, что под действием больших квантов энергии, вызывающих ионизацию, можно искусственно индуцировать мутации, что ионизирующие излучения, проникая в клетку, изменяют наследственность организма. Затем В. В. Сахаров, М. Е. Лобашев, Э. Баур, а позднее Ш. Ауэрбах, И. А. Раппопорт и другие генетики обнаружили возможность вызывать мутации химическими факторами и тем самым заложили экспериментальную основу для нового понимания сущности мутационного процесса.

Так еще в недрах "классической" генетики зарождалась новая, биохимическая генетика, существенно раздвинувшая горизонты познания наследственности и изменчивости. Однако некоторые старые концепции, догматизировавшие ряд ошибочных тезисов, сформулированных на ранних этапах истории генетики, еще не были отброшены окончательно. В особенности остро стоял вопрос о роли внешних и внутренних факторов, о целостном понимании генотипа и фенотипа и их связи в индивидуальной и исторической изменчивости, о творческом характере естественного отбора.

Огромное значение в формировании подлинно научных взглядов по этим вопросам имели созданные в 20-30-х годах работы А. Н. Северцова, И. И. Шмальгаузена, показавшие, в частности, значение корреляций в живых системах на разных уровнях их структурно-функциональной организации; сформулированный Н. И. Вавиловым закон "гомологических рядов", согласно которому генетически близкие виды характеризуются сходным типом наследственной изменчивости, детерминированной имеющейся, сложившейся исторически генотипической структурой того или иного вида. Заслуга Н. И. Вавилова в развитии генетики состоит также в том, что он тесно связал ее с селекционной практикой, давшей новые импульсы как самой науке о наследственности и изменчивости, так и ее более широкой общебиологической основе - дарвинизму.

Плодотворная связь с практической селекционной работой позволила И. В. Мичурину получить новые выдающиеся результаты, имеющие непреходящее значение для генетики и биологии в целом. И. В. Мичурин, развив методы отдаленной гибридизации, приковал внимание генетики к решению ее кардинальной проблемы - направленному изменению наследственности, управлению этим процессом на основе познанных закономерностей.

Задолго до того, как Фишер, Холден и другие ученые пришли к идее доминирования у гибридов, И. В. Мичурин обосновал этот фундаментальный принцип эволюционной генетики, исходя из развитой им методологической и общебиологической основы. В качестве такой основы послужило рассмотрение доминирования определенных свойств организма как исторически обусловленного процесса, как результата взаимодействия конкретных факторов внешней среды с наследственной основой организма, сформировавшейся в ходе эволюции под влиянием этих факторов.

Этот исключительно плодотворный принцип, идущий в основном русле дарвиновских идей, четко отграничивал развитие научного познания наследственности и изменчивости не только от неодарвинистских тенденций поставить под сомнение творческий характер естественного отбора, но и от неоламаркизма, абсолютизировавшего значение прямого действия среды, игнорировавшего сложное взаимодействие внутренних и внешних факторов, осуществляющееся в ходе естественного отбора. Хотя в последнем случае немало было ссылок на мичуринское учение, они лишены, однако, каких-либо серьезных оснований.

И. В. Мичурин придавал большое значение роли генотипической среды и отбору. Свое первоначально отрицательное отношение к учению о дискретном характере наследственной основы организма и количественным закономерностям генетического расщепления, установленным менделизмом, он резко изменил впоследствии, отмечая вместе с тем, что они не являются универсальными. Все это сближало идеи И. В. Мичурина с теми прогрессивными направлениями научных поисков и обобщений, которые осуществлялись в то время в генетике. Если же учесть, что мичуринское учение отнюдь не сводится лишь к исследованию отдаленной гибридизации и что его фундаментом является концепция, исходящая из признания сложных взаимодействий наследственной основы организмов со средой, причем последняя признается фактором, который ведет через обменные процессы к изменениям наследственности, то можно смело сказать: оно уже в то время (И. В. Мичурин умер в 1935 г.) действительно - правда, в общей форме - предвосхитило направление современных поисков закономерностей биохимических и молекулярных процессов, определяющих наследственность и изменчивость в их взаимодействии со средой. Поэтому вряд ли можно согласиться с весьма категорическим утверждением Н. П. Дубинина, что "на современном этапе развития генетической науки основное направление работ И. В. Мичурина - отдаленная гибридизация растений - при всем их интересе и значении принципиально все же лежит не на главной и решающей ее магистрали"^*.

^* (Дубинин Н. П. И. В. Мичурин и современная генетика // Вопр. философии. 1966. № 6. С. 70.)

Такое заключение основывается на том, что "развитие генетики осуществляется благодаря синтезу данных генетики, цитологии, физики, химии и математики"^*. Разумеется, значение синтеза данных этих наук для прогресса современной генетики бесспорно. Однако, как показывает история науки о наследственности и изменчивости, бесспорным является и роль общебиологических теорий, дарвинизма, защита и развитие которого оказали во многих случаях определяющее воздействие на формирование основных понятий, направление научных поисков генетики. Это относится также к селекции, выступающей во все более тесном единстве с генетикой как своей теоретической основой. Но именно здесь научное творчество И. В. Мичурина проявилось во всем его блеске. Именно здесь оно смыкается с "главной и решающей магистралью" развития генетической науки^**.

^* (Дубинин Н. П. И. В. Мичурин и современная генетика // Вопр. философии. 1966. № 6. С. 70.)

^** (Примеч. 1988 г. Сегодня такая оценка идей И. В. Мичурина может показаться преувеличенной, но я оставил ее в том виде, как это было двадцать лет назад, чтобы яснее была не только "тактика", но и особенности тогдашних взглядов автора.)

На этой магистрали в конце 30-х годов произошел новый поворот, означавший конец "классической" генетики и начало современного этапа ее развития. К тому времени основные понятия и концепции генетики уже сложились в достаточно определенной форме, но их содержание требовало не только углубления и детализации, но и известного переосмысления и интенсивного развития с учетом применения новых методов на качественно ином, молекулярном уровне. Как отмечает в своей "Краткой истории генетики" Л. Дэнн, 30-е годы явились не только кульминационным периодом в развитии основных принципов науки о наследственности и изменчивости, но и периодом новых направлении, свидетелями которых мы являемся сейчас^*.

^* (См.: Dunn L. С. A Short History of Genetics. N. Y., 1965. Там же.)

Развитие новых, современных направлений экспериментального исследования наследственности и изменчивости, начавшееся в 30-х годах и продолжающееся в наши дни, тесно связано с расширением сферы экспериментальных исследований посредством интенсивного вторжения в генетику физико-химических методов, позволивших углубить традиционные подходы и объединить структурное и функциональное рассмотрение объекта на почве исследования его элементарных взаимодействий, "первоосновных" компонентов и механизмов.

Характерно, что, как и в прошлом, новый качественный скачок в развитии генетики был обусловлен не только применением новых методов, но и выбором нового объекта генетических исследований. В качестве такого объекта экспериментирования оказались с начала 40-х годов микроорганизмы - бактерии и бактериофаги.

И здесь сыграли свою роль отнюдь не только соображения удобства (большая скорость размножения и простота организации микроорганизмов), но и то, что их признаки ближе, чем у прежних объектов генетических исследований, связаны с биохимическими характеристиками. А это как раз и определяло устремления ученых, начавших штурмовать загадку наследственности и изменчивости именно в данных направлениях.

По мере углубления науки в наиболее "интимные" сферы живых систем формировалась молекулярная генетика (провозвестником которой был Н. К. Кольцов), исследующая химические и физические основы наследственности прежде всего на таких чрезвычайно удобных для эксперимента объектах, как вирусы и бактерии.

Открытие в конце 20-х годов явления трансформации, т. е. изменения наследственности в результате введения определенных веществ, выделенных у одних бактерий, в другие с передачей признаков исходной формы, стимулировало поиски и анализ этого вещества, или трансформирующего агента, а значит - химической основы гена.

Первоначальные предположения, что в качестве такой основы выступают молекулы белка, не подтвердились в эксперименте, а в 1944 г. было доказано, что химическим веществом, выполняющим роль трансформирующего агента, является дезоксирибонуклеиновая кислота (ДНК).

Это открытие имело решающее значение для развития современной концепции наследственности и понимания механизмов изменчивости.

В ходе многочисленных научных экспериментов было установлено, что именно ДНК, локализованная в хромосомах, является той химической основой, которая обеспечивает специфичность гена, что именно здесь "записана" наследственная (генетическая) информация, в соответствии с которой осуществляется молекулярный синтез и в конечном итоге самовоспроизведение клетки и живой системы в целом.

Последующие исследования строения молекул ДНК, приведшие к созданию в 1953 г. Уотсоном и Криком структурной модели этой кислоты, открыли новые пути в развитии генетики. На этом пути биохимикам Стэнфордского университета (США) в конце 1967 г. удалось добиться выдающегося успеха - искусственно получить в химической пробирке генетическое вещество - живого вируса - ДНК. Это, как заявил один из соавторов эксперимента А. Коренберг, неуклонно приближает к возможности синтезировать через некоторое время многие гены.

Выдающиеся достижения оказали стимулирующее воздействие на многие разделы современной генетики и вызвали стремительное продвижение вперед в ряде смежных с генетикой областей биологического познания. Применение кибернетического моделирования, теории информации в генетике создало новую реальность и новое понимание задач и характера научного исследования наследственности и изменчивости на разных уровнях организации живых систем.

Это обусловило весьма существенные преобразования и в сфере методологии, анализ которых будет дан, однако, в другом разделе книги, специально посвященном особенностям современной генетики и ее философским основаниям. Здесь же мы попытаемся как бы подытожить общие тенденции и направления методологических поисков и обобщений генетики на основных этапах ее истории и ближе подойти тем самым к рассмотрению ее опыта взаимодействия с диалектикой, в рамках которого существенную роль играла и играет, как известно, философская оценка исторически развивавшихся концепций наследственности и изменчивости, тесно связанных (но, разумеется, не всегда прямо, непосредственно) с мировоззренческими и методологическими позициями их создателей и сторонников.

Для начала, однако, имеет смысл остановиться на одном весьма важном в методологическом отношении вопросе, являющемся до известной степени ключевым в понимании направлений философских поисков на разных этапах истории генетики. Речь идет прежде всего о том, как трактовать самую историю генетики, в частности те качественные различия, которые имеются между ее "классическим" и современным этапами. Разумеется, сам факт такого различия не может ставиться под сомнение, но он не может и абсолютизироваться. Между тем такие тенденции имеют место, и они сопровождаются попытками не только противопоставить современную генетику "классической", но и возвести между ними китайскую стену по линии философской, методологической.

Против этих попыток справедливо возражают многие ученые, подчеркивая единство и логическую связь между "классическим" современным этапами развития генетики, тот факт, что "современные представления молекулярной генетики не только не были неожиданными и противоречащими основным представлениям "классической" генетики, но были ею подготовлены и явились результатом ее естественного развития"^*. Законы Менделя и основные достижения раннего менделизма и мутационизма вошли органической и неотъемлемой частью в фундамент хромосомной теории наследственности, а она, в свою очередь, составила основу современной генетики. Как подчеркивает С. И. Алиханян, "современная молекулярная генетика является логическим развитием хромосомной теории наследственности и теории гена, разработанных в первую половину нашего века. Молекулярная генетика подняла на более высокий уровень принципы, развитые Менделем и Морганом, связала генетические процессы с химическими и физическими понятиями, многие абстрактные категории сделала конкретными"^**.

^* (Гайсинович А. Е. Зарождение генетики. С. 175.)

^** (Алиханян С. И. Методологические проблемы генетики//Вопр. философии. 1967. № 12. С. 82.)

Ошибочность представления о том, будто бы молекулярная генетика появилась без связи с предшествующим развитием генетики, С. И. Алиханян отмечает и в своем предисловии к русскому изданию книги Арнольда У. Рейвина "Эволюция генетики", где эта проблема обсуждается весьма подробно. Правда, А. Рей-вин рассматривает не столь абсурдные формы противопоставления молекулярной генетики "классической", когда отрицается даже наличие связи между ними, однако в принципе речь идет именно об этом. Он пишет об ошибочности впечатления, что "молекулярная генетика - к ней это в особенности относится - появилась сразу же в своем современном виде как вполне сформированная наука (будто Афина Паллада из головы Зевса) и обязана своим возникновением не столько предшествующему развитию, сколько изобретательности и гениальности современных представителей этой науки"^*. И далее: "Как и следует ожидать, основываясь на опыте нормального развития других наук, классический период в генетике подготавливает почву для современного периода. Когда мы говорим об истории науки, под словами "подготовить почву" мы подразумеваем "прийти к определенному кругу вопросов". Благодаря исторической перспективе, мы можем легко увидеть, что классическая генетика сделала именно это. Ясно также, что для решения вопросов, поставленных классической генетикой, потребовались специальные методы и, что особенно важно, подходящие объекты"^**.

^* (Рейвин А. Эволюция генетики. С. 7.)

^** (Рейвин А. Эволюция генетики. С. 11.)

Таким образом, историческое развитие генетики при всем различии отдельных его этапов обнаруживает явные черты прямой преемственности, логической последовательности в формировании основных идей и концепций теории наследственности и изменчивости. Вместе с тем было бы неправильным, на наш взгляд, рассматривать эту преемственную связь излишне прямолинейно, отсекая тем самым не только "зигзаги", но и "тупики" эволюции генетической мысли, упрощая вместе с тем сложные процессы философских поисков и обобщений в ходе этой эволюции. Ведь в таком случае мы также получили бы извращенную картину, и от нас ускользнули бы те внутренние противоречия, которые составляют объективную основу развития методологии генетики. Мы имели бы в итоге предельно субъективистскую трактовку истории генетики, в центре которой оказались бы факторы, выходящие за рамки науки^*.

^* (Примеч. 1988 г. Мне кажется, что сегодня мы вновь сталкиваемся с таким подходом. Поэтому я еще раз обращаю внимание на необходимость объективного анализа процессов, лежащих внутри самой генетики, не игнорируя, разумеется, и не преуменьшая значения всего другого.)

Еще Ф. Энгельс отмечал, что следует постоянно иметь в виду различие между тем, что естествознание делает, и тем, что оно думает, т. е. как оно осознает объективные процессы, совершающиеся в науке, и выражает их философски. История генетики свидетельствует о том, что методологические поиски в трудах ученых, создававших фундамент науки о наследственности и изменчивости, на всех ее этапах имели четкую устремленность к материалистическому пониманию этой удивительной загадки живой природы. В этом состоит отличие всякой концепции, находящейся в рамках науки и имеющей реальное значение относительной истины, от разного рода суррогатов, возникающих за пределами исследовательских контактов с природой, за пределами опыта, эксперимента. Что же касается философских обобщений, выводов, то, поскольку они обусловливаются также факторами, не лежащими непосредственно в сфере этих исследовательских контактов, и означают выход в область теоретического познания, где оказывают свое влияние господствующие мировоззренческие и методологические традиции, они могут и не совпадать с объективным смыслом и общей философской направленностью создаваемых в ходе естественнонаучного исследования концепций.

Имеет значение, разумеется, и тот факт, что осознание относительности достигнутых результатов, их неполноты приходит тогда, когда наука уже сделала новый шаг вперед. Эта каждый раз достигаемая post factum мудрость, как и во многих других - не только тривиальных, но и сложных, порой драматических - случаях, оказывается применимой во все времена и для любой ситуации... за исключением актуальной и будущей. Универсализация, абсолютизация той или иной ступени познания, отдельных сторон относительной истины являются, как известно, гносеологической причиной многих ошибочных философских обобщений, и это полностью применимо как к той реальности, которая имела место в истории генетики, так и к современной ее стадии.

Было бы, однако, столь же односторонне, а потому ошибочно видеть в истории лишь переплетение противоречий, внешне воспринимаемых как несвязанные между собой отдельные находки и ошибки в философских выводах, и не замечать интегрально реализующуюся линию, которая детерминируется развитием объективного содержания познания, его углублением в сущность явлений. Наличие такой линии столь же бесспорно, сколь бесспорны и очевидны всякие отклонения от нее, которые должны быть не просто критически преодолены и отброшены, но прежде всего поняты, научно осознаны и лишь на этой основе "сняты" дальнейшим ходом познания.

Попытаемся, ориентируясь на предшествующее рассмотрение основных этапов истории генетики, проследить по крайней мере общие контуры этой линии, оставляя пока в стороне ее критическое сопоставление с тем "кривым зеркалом", в котором она находила свое отражение в результате антиисторических экскурсов некоторых биологов и философов лысенковского направления.

Начало материалистической линии в генетике было положено дарвиновским учением, определившим общие подходы в трактовке проблемы наследственности и изменчивости. Философские воззрения Ч. Дарвина в достаточной мере известны, и они характеризуются как яркое выражение позиций естественноисторического материализма, в котором стихийно - и порой весьма противоречиво - пробивают себе дорогу элементы диалектического понимания сложных связей и взаимодействий живых систем.

Многообразный спектр философских воззрений вызвали к жизни первые этапы развития генетики, формировавшейся в качестве самостоятельной науки, но одновременно как бы "оторвавшейся" вначале от плодотворного фундамента дарвиновской методологии.

Неизбежной в связи с этим была известная деградация позиций естественноисторического материализма по линии механицизма, метафизики. Генетике и в данном (методологическом) плане пришлось многое начинать сначала, утверждая зачастую то, что уже было преодолено дарвинизмом. Но и здесь, в сфере методологии, последующее "соединение" на новой основе генетики и дарвиновской теории эволюции привело к столь же положительным результатам, как и в самой теории наследственности и изменчивости.

Уже у Менделя методология научного исследования наряду с новыми, глубоко научными и плодотворными моментами, позволившими сделать более точным и строгим сам метод генетического анализа, характеризуется явно механистическими ограниченностями, однако она по своей сущности находилась в рамках материализма. Делал или нет отсюда сам Мендель определенные мировоззренческие выводы - уже другой вопрос. Говоря об этом, Т. Морган проницательно отмечал: "...Мендель не говорит, что элементы, схождение и расхождение которых он постулирует, являются материальными частицами. Насколько мы знаем, наоборот, добрый аббат скорее мог иметь в виду нечто более духовное и чудесное. Однако, какими бы ни были сходящиеся и расходящиеся элементы - духовными или материальными, процесс имеет физическую природу"^*.

^* (Морган Томас Гент. Избранные работы по генетике. М.; Л., 1937. С. 190.)

Весьма неоднородное в своей философской основе направление представлял из себя неоламаркизм, положительной стороной которого являлось привлечение внимания науки к роли факторов внешней среды в индивидуальных и исторических изменениях организмов. В своем материалистическом варианте (механоламаркизм) он отражал вульгарно-механистические философские позиции, четко сформулированные, например, Г. Спенсером. Последний, как известно, будучи одним из родоначальников позитивизма, отстаивал "теорию равновесия", метафизически упрощающую сложные связи и взаимодействия живых систем. Это упрощение сочеталось в философских воззрениях Спенсера с элементами агностицизма, отрицанием возможности научного познания сущности вещей. "...Реальность, скрывающаяся позади всех явлений,- полагал он,- нам неизвестна и навсегда должна остаться неизвестной"^*. Что касается познания сущности жизни, то Спенсер считал, что "жизнь, как деятельное начало, неизвестна и не может быть познана ...хотя ее проявления и доступны нашему пониманию, но проявляющаяся в них сущность не может быть постигнута..."^**.

^* (Спенсер Г. Основные начала // Соч. СПб., 1899. Т. I. С. 39.)

^** (Спенсер Г. Основания биологии // Соч. Т. И. С. 77.)

На сходной механистической основе зиждились и философские обобщения многих неодарвинистов, в частности А. Вейсмана. Метафизический материализм, определяющий самое существо их методологических поисков, вел, как и в случае механоламаркизма, лишь к ограниченным, односторонним результатам в конкретном исследовании закономерностей наследственности и изменчивости.

Узость и ограниченность позиций механицизма оставляли широкое поле деятельности для лжетеорий, "дополнявших" эти позиции. Механоламаркизм, например, "дополнялся" психоламаркизмом, где, в частности, постулируемая механоламаркизмом изначальная целесообразность получала откровенно идеалистическую, мистическую интерпретацию. Идеалистические и даже фидеистические выводы были сделаны и со ссылками на неодарвинизм, в частности на Вейсмана и его учение о "бессмертной зародышевой плазме", на мутационизм де Фриза и др. Механистические ограниченности теории генетики интенсивно эксплуатировались неовитализмом, холизмом и другими реакционными направлениями и направленьицами, которые и в современных условиях еще пытаются паразитировать на проблемах, не решенных или недостаточно полно решенных наукой.

Дальнейшее развитие генетики, в ходе которого постепенно преодолевались механистические ограниченности ее основных концепций и методологии исследования, все более усиливало, однако, тенденции и позиции естественноисторического материализма, вело к диалектической интерпретации наследственности и изменчивости в их связи с эволюцией. Н. И. Вавилов, имея в виду ситуацию, сложившуюся в генетике в середине 30-х годов, отмечал, что "современные генетики и цитологи все больше и больше приближаются к материалистическому познанию наследственности. Каждый год отмечает все большие завоевания в этой области. Механистичность учения Менделя в его первоначальном подходе... заменяется диалектическим пониманием наследственности"^*.

^* (Вавилов Н. И. Менделизм и его значение в биологии и агрономии//Мендель Грегор. Опыты над растительными гибридами. С. 104.)

Титульный лист классической работы Г. Менделя. 'Опыты над растительными гибридами' (1865)

Это нашло свое воплощение не только в специальных исследованиях, но и в философских воззрениях целого ряда генетиков - и прежде всего Т. Г. Моргана, позиции которого, кстати, весьма типичны для той стадии развития генетики и во многом для современной, если иметь в виду ученых, не являющихся сознательными сторонниками диалектического материализма.

Морган, как подлинный естествоиспытатель, внесший значительный вклад в познание объективных закономерностей природы,- убежденный материалист. Это свое убеждение он выражал не только в конкретных исследованиях проблем генетики, но и в их философских обобщениях, в той сознательно отстаиваемой методологической линии, которая красной нитью проходит через все его труды. Правда, Морган, подобно многим естественноисторическим материалистам, облекал, как правило, свои философские воззрения в весьма нечеткую и порой противоречивую форму, обусловленную ограниченностью и предрассудками существующих и принимаемых им философских традиций буржуазного общества и дававшую внешний повод для фальсификации истинной сути этих воззрений.

Так, например, он постоянно называл свои философские позиции "механистическими", утрируя их эмпиризм и резко противопоставляя каким бы то ни было "метафизическим спекуляциям". Он даже высказывался против того, чтобы его воззрения были охарактеризованы как материалистические. Много было спекуляций на этих высказываниях: вплоть до того, что этого великого естествоиспытателя зачисляли в лагерь... идеалистов. Мало действительного понимания стояло, однако, за этими спекуляциями, в которых анализ существа проблемы заменялся поверхностной апелляцией к ряду ложно интерпретируемых философских высказываний Моргана.

Томас Морган (1866-1945)

Между тем на самом деле Морган занимал непримиримую позицию по отношению к идеализму, всякого рода мистике. Это ярко проявилось, в частности, в его полемических выступлениях против неовитализма, холизма, сторонников концепции "эмерджентной эволюции", "органицизма" и пр. Именно в полемике против этих идеалистических "теорий" Морган и развивал мысль о бессмысленности "метафизических спекуляций", противопоставляя им строго научные подходы, основывающиеся на опыте, экспериментальном анализе фактов биологии. Так, например, касаясь утверждений Ллойда Моргана, основанных "только на философских рассуждениях", о том, что научное исследование должно быть "дополнено" обращением к сверхъестественному, "внеприродной способности (Силе, Энтелехии, Жизненному Порыву или Богу)", он саркастически замечал: "Со многом, имеющимся в этой выдержке, нет нужды спорить, даже с писанием с заглавных букв слов: способность, сила, энтелехия, порыв, бог; нет нужды также пытаться разрешать, есть ли конструктивная философия нечто большее, чем наука, и в чем заключается это большее. Для наших целей это спасение в метафизике или философии устраняется, так как это уже несомненно нечто большее, чем область, которой заняты биологи"^*.

^* (Морган Томас Тент. Экспериментальные основы эволюции. С. 191.)

Стремление отмежеваться от философии ("метафизики") у Моргана хотя и принимает гипертрофированные формы, однако в своей основе оно означает протест именно против спекулятивной, идеалистической философии, противопоставляемой науке вообще и биологии, генетике в частности. Он считал, что "попытки вынести проблему за пределы биологии принесли больше вреда, чем пользы, вследствие своего обычного обращения к мистицизму и отвлечения внимания от более трудоемкого, но верного изучения проблемы эволюции таким же путем, каким изучаются другие научные проблемы"^*.

^* (Морган Томас Тент. Экспериментальные основы эволюции. С. VII, VIII.)

Осуждая "произвольные метафизические мудрствования", Морган не считал недостатком "открыто наивный взгляд", т. е. по существу, стихийно занимаемую всяким подлинным естествоиспытателем позицию материализма. Хотя термин "материализм", вследствие его извращенного толкования в господствовавших и известных Моргану философских "теориях", отвергался им, "механистические" философские позиции, которые он защищал, означают не что иное, как "стыдливый" материализм. Морган видел главное не в терминах, но в том, чтобы отстоять беспредельные возможности научного познания, научный, а не спекулятивный, мистический метод исследования. "Называется ли этот метод механистическим или еще как-нибудь, по его мнению, не так уж важно"^*.

^* (Морган Томас Тент. Экспериментальные основы эволюции. С. VII.)

Разумеется, все это отнюдь не исключает признания известных ограниченностей философских позиций Моргана. Они видны даже в том позитивном, что отмечалось выше, и их объяснение мы находим не только в факторах, лежащих в философской, а также социально-политической сферах, оказывавших свое влияние на мировоззрение Моргана, но и в недостаточности, ограниченности его теоретических позиций в генетике. Дальнейший прогресс в этой области со всей силой поставил вопрос о необходимости диалектико-материалистической методологии в анализе генетических проблем. И не случайно, что, по авторитетному свидетельству Н. И. Вавилова, вспоминавшему свою последнюю встречу с Морганом в 1933 г., этот ученый, один из основателей генетики, внесший выдающийся вклад в ее развитие, забросал Н. И. Вавилова вопросами о диалектическом материализме, желая подробнее изучить его.

Генетика как бы внутренне, имманентно подготовилась к встрече с диалектикой. Она подошла к ней всем ходом своего исторического развития, и поэтому задача их "соединения" стала и необходимой, и возможной. Этот процесс проходил, однако, не автоматически и бесконфликтно. Он охватывает целую полосу исторического развития, связанную со становлением новых, социалистических социальных отношений, с ломкой устаревших традиций в науке, с острой и непримиримой идеологической борьбой. Его путь отмечен не только успехами, но и неудачами, временными отступлениями при сохранении и укреплении общих, прогрессивных направлений. Нельзя сказать, что сейчас мы стоим уже где-то в конце этого пути, а потому его анализ, размышления над ним не могут не быть поучительными, имеющими весьма актуальное звучание.